href="ch2-377.xhtml#id366" class="a">[377].
Станислав Лем, 1982
«Эдем» мне сегодня безразличен. Может быть, так себе. Как литература это неудача, поскольку он страдает схематизмом персонажей и плоским изображением мира <…> Это второстепенная литература, которая в сравнении с типичной science fiction, возможно, и хороша, но нельзя же поставить человека обычного роста среди горбатых и утверждать, что это Аполлон[378].
Станислав Лем, 1982
28 марта 1956 года парторганизация варшавского отделения СПЛ собралась на открытое заседание, чтобы заслушать текст доклада Хрущева «О культе личности и его последствиях». Компанию партийным писателям составили беспартийные – и не только писатели: пришли художники, артисты, режиссеры и другие творческие люди. Мест не хватило, люди стояли вдоль стен и в проходах, никто не произносил ни звука, а с трибуны летели такие откровения, от которых кровь стыла в жилах. Сначала доклад зачитывал 29-летний журналист и литературовед Тадеуш Древновский (бывший шеф отдела критики «Новы культуры»), затем его сменил 29-летний поэт и переводчик из группы «прыщавых» Анджей Мандалян – сын высокопоставленной сотрудницы Отдела пропаганды и агитации ЦК. Когда Мандалян дошел до рассказа про следователя Родоса, его голос сел: именно Родос вел дело его отца, армянского коммуниста, расстрелянного в 1941 году[379].
За несколько дней до этого состоялось заседание Совета по культуре и искусству, которое внезапно превратилось в суд над минувшим этапом. Традиционно остро выступили те, кто уже давно мутил воду в писательской организации, – Слонимский и Пшибось. Всем запомнились яркие характеристики, которые раздавал Слонимский: язык публицистики и литературной критики он назвал «мешаниной фени и литургии», а Союз польских литераторов – «Красной армией Спасения», занимающейся «битьем в бубны» и публичными исповедями. И вот все эти формулировки, за которые еще вчера выгнали бы из организации, не только не получили отпора, а, наоборот, встретили самый теплый прием. Слонимского поддержали Котт, Яструн и даже «прыщавые»![380]
Дальше – больше. 20 апреля парторганизация варшавского отделения СПЛ собралась на очередное открытое заседание. На нем присутствовал секретарь ЦК Ежи Моравский, отвечавший за культуру, но дебаты так всех увлекли, что пришлось через неделю созывать новое собрание. Партийная сторона имела семь дней на подготовку отпора недовольным, однако результат вышел еще хуже: главе СПЛ Леону Кручковскому даже не дали закончить доклад, топотом и свистом согнав с трибуны. С негодованием говорилось о недавних угрозах начальника Главного политуправления Войска Польского Казимира Виташевского, который в речи на одном из лодзинских предприятий обвинил интеллигенцию в распространении смуты и заявил, что если бы на завод приехал Слонимский, то рабочие встретили бы его так, что у поэта слетела бы голова (утверждалось также, будто генерал выражал желание самолично пройтись по спине Слонимского газовой трубой)[381].
А предшествовала всему этому празднику непослушания смерть Берута, наступившая в Москве 12 марта 1956 года. Лидер партии скончался от простуды, но вряд ли стоит сомневаться, что к могиле его подтолкнуло услышанное в последний день съезда КПСС, когда Хрущев выступил со своей знаменитой речью о культе личности. Информация о тайном докладе Хрущева дошла до высших партийных кругов Польши очень быстро. Уже 3–4 марта на собрании центрального партактива глава варшавской парторганизации Стефан Сташевский, отсидевший восемь лет на Колыме, заявил, что бериевщина была прямым следствием сталинских порядков, и призвал реабилитировать всех коммунистов. А 10 марта «Трыбуна люду» без разрешения ЦК опубликовала статью, озаглавленную так же, как доклад Хрущева: «О культе личности и его последствиях». Кончина первого секретаря окончательно высвободила стихию, одновременно вызвав разброд в партии. 20 марта не без поддержки Хрущева, прилетевшего на пленум (новое дело!), лидером выбрали 50-летнего Эдварда Охаба, который всего лишь двумя годами раньше стал полноправным членом Политбюро. Куда более реальным претендентом выглядел 46-летний Роман Замбровский – один из четверых членов узкого руководства. Но Замбровский был евреем, и это делало его непроходным, о чем чуть ли не в открытую говорили на пленуме.
С апреля пошла волна недовольства в прессе и в обществе. Одни, как газета Życie Warszawy («Жиче Варшавы»/«Жизнь Варшавы»), взялись пропагандировать югославский опыт, в котором видели альтернативу сталинизму. Другие, как еженедельник Po prostu («По прóсту»/«Попросту»), призывали построить реальную власть советов, создать независимую от партии молодежную организацию коммунистов и допустить к строительству социализма всех желающих, в том числе аковцев. Третьи, как основатели варшавского Клуба кривого колеса, сделали ставку на превращение клубов интеллигенции в массовое движение, действующее в сцепке с партией. Четвертые, как парторганизация варшавского автомобильного завода, выступили за рабочее самоуправление на предприятиях. Наконец, были и такие (к примеру, Ян Котт), кто заикнулся о реальном парламентаризме. И все это выплескивалось на страницы газет, отпечатывалось в листовках, гремело на собраниях. В конце апреля по амнистии из тюрем вышли арестованные военные, а в обратном направлении проследовали несколько крупных функционеров госбезопасности. Двое членов Политбюро, чьи имена теснее всего были связаны с репрессиями – Якуб Берман и Станислав Радкевич, – потеряли места в высшем партийном руководстве.
Одним из центров бурления внезапно стала парторганизация варшавского отделения СПЛ, чей исполком в июне – июле трижды присылал списки требований в ЦК. Партийные писатели негодовали на массовые цензурные изъятия статей из прессы, на запрет ежедневным газетам перепечатывать материалы из литературной периодики, на партийные взыскания, налагаемые на литераторов. Исполком призывал установить равноправные отношения с СССР и вернуть на родину депортированных граждан Польши[382].
В партии все громче слышались призывы реабилитировать Гомулку и… поувольнять всех евреев. Открыто об этом было заявлено на июльском пленуме, собравшемся в связи с бунтом работников вагоностроительного завода в Познани, случившимся в конце июня, когда рабочие вышли на акцию протеста против повышения норм выработки. Этот бунт неожиданно выявил неприятные для партии вещи: рабочие очень легко поддались антиправительственным настроениям и пошли громить партком, госбезопасность, штурмовать тюрьму и арсенал, а еще кричали: «Долой русских!» Пришлось вызывать армию, чтобы, как при режиме санации, подавить выступление пролетариата. Стыд и срам!
С трибуны июльского пленума неслись речи о вражеских происках, идейном хаосе и распустившейся прессе. Некоторые пытались возражать: происки происками, но хорошо бы немного ослабить вожжи. По странному совпадению сторонники твердой руки были все, как один, поляками, а их оппоненты (за несколькими исключениями) евреями, хотя до недавних пор и те и другие одинаково ретиво насаждали сталинизм. Разгадка проста: поляки имели поддержку Москвы, а евреи – нет, так что им ничего не оставалось, как искать доверия общества.
К сентябрю положение достигло такого накала, что недавний претендент на высшую власть в стране Замбровский предложил
