Александр милостиво принял в Париже депутацию польской армии, сражавшейся в числе “двунадесяти языков” в рядах войска Наполеона, простил ее солдат и офицеров и даже похвалил некоторых воинов за храбрость и мужество. Те поляки и литовцы, которые, уже будучи русскими подданными, изменили присяге и перешли к Наполеону (так поступила значительная часть польско-литовской аристократии Империи), были прощены и их было конфискованные владения полностью возвращены. Вчерашние враги были приняты им на службу и составили армию Польского королевства, во главе которой Император поставил своего брата Константина — Цесаревича и второе лицо в Российской Империи. Александр прекрасно помнил те жестокости, которые польские войска творили в России, — грабежи и мародерства Смоленска, Москвы, Вязьмы. Помнил, но предпочел забыть об этом и призвал к забвению прошлого свой народ. Еще 25 декабря 1812 года в только что освобожденной Вильне он обратился к полякам: “Вы опасаетесь мщения — не бойтесь. Россия умеет побеждать, но никогда не мстит”32. И действительно, перейдя Неман, русские армии поразили местное настороженное и большей частью враждебное население своей корректностью и даже благо-расположенностью. Русские больше походили на союзников, чем на завое-вателей.
Ставя на Венском конгрессе вопрос о будущем Польши, Александр воспротивился простому восстановлению границ Третьего раздела Речи Посполитой, но добился сохранения Герцогства Варшавского, воссозданного Наполеоном в 1807 году как национального польского государства, в котором “поляки будут иметь народных представителей и национальные государственные учреждения” (трактат между Австрией, Пруссией и Россией о Польше от 21 апреля (3 мая) 1815 года). Воссозданное Польское королевство только личностью монарха было объединено с Российской Империей. Во всех прочих отношениях королевство являлось самостоятельным государством. Самодержавный Российский Император в Варшаве был конституционным монархом и очень ценил и оберегал этот свой ограниченный законом статус.
Хотя в будущем Россия намучилась сполна со своим польским приобретением, которое желало не унии, но полной независимости, политический план Александра в польском вопросе отнюдь не был аннексионистским. Австрия и Пруссия, боясь потери своих польских владений (Галиции, Силезии, Померании, Познани), никогда бы не пошли на воссоздание независимой Польши, и потому автономная Польша в унии с Российской Империей была единственной в тех обстоятельствах возможностью для поляков сохранить некую национальную государственность. Беседуя с представителями виднейших польских фамилий в имении князя Чарторыского в Пулавах, Александр объяснял собравшимся: “У Польши три врага — Пруссия, Австрия и Россия. И один друг — это я”. Польская аристократия понимала это и, сжав зубы, согласилась на план Александра. 4 мая 1815 года Александр подписал в Вене проект будущей конституции Польши, составленной князем Чарторыским, и через пять дней в Варшаве состоялось торжественное восстановление Польского королевства. Бело-красные знамена с увенчанным золотой короной белым польским орлом вновь украсили правительственные и административные здания. 15 ноября 1815 года Император Александр, самодержавный монарх всероссийский, торжественно поклялся за себя и своих потомков соблюдать польскую конституцию.
Более того, воссоздав Польшу, русский царь решил передать бывшие польские земли, присоединенные Екатериной, обратно Польскому королевству. Своего старого друга и конфидента Николая Новосильцева он попросил подготовить перевод с латинского актов 1413 и 1551 годов о присоединении Княжества Литовского к Польше и многократно говорил о своих планах расширения на восток конституционного королевства. Даже обычно лояльные подданные возражали и противились этим планам, а царь успокаивал их — “ничего, у России и так земель много”. Возмущенный Карамзин 17 октября 1819 года подал Александру специальную записку “Мнение русского гражданина”, в которой убеждал царя, что возвращение Польше когда-то отнятых у нее земель “дело равно бедственное и несправедливое”. Но Государь оставался при своем мнении до конца царствования. Он был уверен, что под русской короной поляки не смогут притеснять православное население Волыни, Подолии и Чернороссии, но зато быстрее цивилизуют край, в нем исчезнет крепостное право, народ сможет привыкать к конституционным формам политической и гражданской жизни.
Император обладал счастливым даром видеть международные отношения и внутреннюю политику как аспекты единого процесса, который он желал направлять ко благу и своих подданных, и других народов Европы.
VII
Одновременно с учреждением Священного Союза в международных отношениях Александр поручает двум ближайшим и вернейшим своим сотрудникам и друзьям — графу Алексею Аракчееву и Николаю Новосильцеву — составить новые проекты освобождения крестьян и Российской конституции.
Историки, вслед за общественным мнением его эпохи, обычно винят Императора Александра в непоследовательности, внутренней противоречивости — он велел готовить проекты фундаментальных и столь необходимых преобразований российского общества, а потом клал их под сукно, не давал им хода; он публично и в частных беседах обещал проведение реформ, но на практике не осуществлял их. Злые языки называли его даже “актером”, одержимым единственно тщеславием. Все это бесконечно далеко от истины. Даже сам религиозный строй Александра, его письма близким друзьям, проникнутые глубоким чувством ответственности перед Богом за вверенную ему страну, заставляют искать серьезные и глубокие мотивы государственной деятельности Императора. Часами молящийся на коленях, ежедневно читающий Священное Писание, глубоко образованный и, безусловно, умный человек, обладающий к тому же самодержавной властью над огромной Импе-рией, просто не может руководствоваться в своих деяниях жалким тщеславием. Да и о смирении Александра нам уже приходилось приводить немало свидетельств. Тем более, что “многие его решения и поступки в важных вопросах вели не к росту его популярности, а к ее падению, чего он, как умный человек, не мог не видеть, — пишет С. Г. Пушкарев. — Его антипатия к крепостному праву, хотя бы только на словах, не могла способствовать популярности у окружавшего его крепостнического дворянства, а крестьяне о ней, разумеется, ничего не знали… И какое мы имеем основание утверждать, что его стремление к преобразованию государственного строя в России было притворным? Перед кем он позировал, когда, сидя в своем кабинете наедине со Сперанским, обсуждал подробности будущей реформы?.. И еще одно. Почти все актеры политической сцены, начиная от римских цезарей и кончая диктаторами ХХ века — Муссолини, Гитлер, Сталин, — чрезвычайно любили самопревозношение, помпу, хвалебные славословия и раболепное преклонение толпы… Александр начисто отвергал все это”33. Мономаховым венцом Александр все время тяготился, все время мечтал снять его. В этом он признавался графине Шуазель-Гуфье в декабре 1812 года, когда, разгромив бесчисленные армии Наполеона, триумфатором-освободителем въехал в Вильну (“Нет, престол — не мое призвание, и если б я мог с честью изменить условия моей жизни, я бы охотно это сделал”34), об этом же говорил брату Николаю и его молодой супруге весной 1819 года. Отвращение к верховной власти Император смирял только чувством долга и повиновением Божьей воле.
Так чем же, раз легкомысленность и тщеславие отсутствовали, можно объяснить непоследовательность Александра в проведении реформ? Думаю, здесь есть два обстоятельства. Во-первых, Государь не был так уж непоследователен. Те идеи, с которыми он начал царствование, владели им и в последние месяцы правления. На встрече с Карамзиным вечером 28 августа 1825 года, перед отъездом в свое последнее путешествие, Император сказал историку, что “непременно даст коренные законы России”35. Русские историки Г. Вернадский, А. Фатеев и В. Леонтович единодушны в том, что “Александр до конца своей жизни хотел продолжать путь либеральных реформ”36.
Во-вторых, не следует забывать, что скорость и последовательность реформ в огромной степени зависели от самого русского общества, так сказать, от преобразуемого материала, и, конечно же, от понимания Императором русского общества. С годами понимание сложности задачи возрастало, и вряд ли понимание это было ошибочным. После обращения к вере и обретения духовной глубины созерцания реальности (которая хорошо заметна в письмах Императора) изменяются и методы проведения реформ. Если до обращения Император полагал, что реформа институтов сама по себе изменит дух общества, то после прихода к вере и лучшего познания действительной русской жизни он убеждается в необходимости духовного преображения общества как обязательной предпосылки успешных политических реформ. От механистического отношения к обществу он, что и естественно для глубоко религиозного ума, постепенно переходит к отношению органическому. Россия теперь видится ему не механизмом, который легко можно усовершенствовать и столь же легко пустить в дело, как, скажем, ружье новой конструкции, но растением, которое надо терпеливо проращивать, прививать, окучивать, дабы в свое время оно дало добрый плод.
