Приобретя в результате войн несколько новых областей на западных границах Империи — Королевство Польское (1815), Великое княжество Финляндское (1808) и Бессарабскую область (1812), Александр утвердил в них законодательные учреждения и конституционные законы. Польша и Финляндия в составе Российской Империи заняли совершенно особое положение независимых государств, связанных с остальной Россией практически только личностью русского царя, являвшегося одновременно королем Польши и великим князем Финляндии. Абсолютный монарх в России, русский царь являлся в Польше и Финляндии монархом конституционным, ограниченным. В Бессарабии, которая не имела традиций своей особой государственности, а входила в вассальное от Османской империи княжество Молдова, Александр сохранил традиционные законы и формы самоуправления, также ограничивавшие его самодержавие. “Жителям Бессарабской области предоставляются их законы”, — объявлялось в первом пункте III главы “Высочайше утвержденного положения о временном правительстве в Бессарабии”. Этими же положениями признавался, в качестве высшего законодательного и судебного учреждения области, существовавший и до присоединения к России Верховный Совет Бессарабии.
Александр ограничивал свою власть во вновь присоединенных странах не с целью их постепенного и более мягкого включения в самодержавную Россию, но, напротив, предполагая со временем распространить конституционные установления, действовавшие в них, и на основную часть Империи. В своей знаменитой, произнесенной по-французски (дабы русским языком не уязвлять национальные чувства поляков) речи при открытии польского Сейма 15 (27) марта 1818 года (и тут же произносимую по-польски государственным секретарем Царства Польского) Александр не только объявил с высоты трона о создании “законно-свободных учреждений” (les institutions libйrales) в недавно присоединенном королевстве, но и о намерении распространить их на всю Империю:
“Образование (organisation), существовавшее в вашем крае, дозволяло мне ввести немедленно то [правление], которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подали средство явить моему Отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости”, — говорил Император польским депутатам37.
Напечатанная в русском переводе в правительственном официозе “Северная почта” (№ 26 за 1818 год), речь эта потрясла русское общество, напугав до крайности одних, озаботив других, окрылив третьих. “Речь Императора в Варшаве, — пишет граф Растопчин графу С. Р. Воронцову, — ее явные предпочтения полякам и заносчивость этих последних взбудоражили общество; молодые люди просят у него конституции <…> В качестве [предпосылки] конституции рассматривается свобода крестьян, чего не желает дворянство. Оно не захочет ограничить свою власть и оказаться в царстве справедливости и разума”38. П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу: “Пустословия тут искать нельзя: он говорил от души или с умыслом дурачил свет… Можно будет и припомнить ему, если он забудет”39. А. А. Закревский сообщал П. Д. Киселеву 31 марта 1818 года: “Речь Государя, на Сейме говоренная, прекрасная, но последствия [для] России могут быть ужаснейшие, что ты из смысла оной легко усмотришь”40. Одни боялись освобождения крестьян, другие — польского восстания против русской власти, третьи завидовали любви Императора к полякам и польской свободе в деспотической Империи, четвертые отказывались от счастья верить своим ушам, слыша, что и в России близок переход к конституционному правлению. Между тем это “одно из либеральнейших произведений, вышедших из-под пера Александра Павловича”, было, как указывает великий князь Николай Михайлович, изучивший недоступную до того переписку, вдохновлено Родионом Кошелевым, с которым речь тщательно обсуждалась заранее41. Речь Александра в Польском Сейме должна была стать программной, эксплицируя план грядущих реформ. И в основе этой программы лежали глубоко продуманные религиозные убеждения, о чем ясно свидетельствует выбор конфидента.
Немедленно вслед за варшавской речью Император поручает Новосильцеву составить проект конституции и для России. В Варшаве была создана специальная комиссия, которая к 1820 году завершила работу и представила Государю “Государственную уставную грамоту Российской Империи”. Анализ этой “Грамоты”, опубликованной через девяносто лет Шильдером, показывает, что польский и финляндский “демократические анклавы” Россий-ской Империи были лишь первыми наместничествами будущей федеративной России, в которых стали уже действовать “законно-свободные установления”. Впоследствии предполагалось всю Империю разделить на такие наместничества, каждое из которых включало бы несколько губерний. В наместничествах должны были избираться свои сеймы (думы), а одна четверть членов местных сеймов избираться из их состава в общероссийский Сейм, в Палату земских послов. “Да будет Российский народ отныне навсегда иметь народное представительство. Оно должно состоять в Государственном Сейме (Государственной Думе), составленном из Государя и двух палат. Первую, под именем высшей палаты, образует Сенат, а вторую, под именем Посольской палаты, земские послы и депутаты окружных городских обществ”, — торжественно объявлялось в “Грамоте”.
Статьи 11 и 12 подчеркивали, что “Державная власть неразделима: она сосредоточивается в лице монарха. Государь есть единственный источник всех в Империи властей гражданских, политических, законодательных и военных”. Но следующая, 13 статья объявляла, что “Законодательной власти Государя содействует Государственный Сейм”. “Грамота” объявляла права и свободы российских граждан и фактически за девяносто лет до Основных законов 1906 года вводила в Империи конституционную форму правления, да еще с федеративным устройством государственного пространства. Судя по примеру государственной организации Польши и Финляндии, в наместничествах предполагалось иметь власть, состоящую из местного этнического элемента, пользоваться местными языками, иметь национальные воинские формирования, а в некоторых случаях и собственную денежную систему.
“Государственная Грамота” предполагала утвердить в России основные гражданские свободы в духе поправки Джефферсона к Северо-Американской конституции. Неприкосновенность личности обеспечивалась статьями 81, 82 и 87, а неприкосновенность собственности — статьями 97 и 98. Так, например, 97 статья объявляла: “Всякая собственность <…> какого бы рода ни была, в чем бы ни состояла и кому бы ни принадлежала, признается священною и неприкосновенною. Никакая власть и ни под каким предлогом посягнуть на нее не может”. Статья 90 разрешала всем подданным Империи без каких-либо ограничений выезжать за границу, если надо, то и со всем имуществом, и беспрепятственно возвращаться обратно в Россию. Статья 93 позволяла всем иностранцам беспрепятственно приезжать и уезжать из России и приобретать в стране недвижимое имущество. Статья 78 объявляла, что “Православная Греко-Российская вера пребудет навсегда господствующею верою Империи, Императора и всего Императорского Дома. Она непрестанно будет обращать на себя особенную попечительность правительства, без утеснения, однако ж, свободы всех прочих исповеданий. Различие христианских вероисповеданий, — продолжает та же статья, — не производит никаких различий в правах гражданских и политических”42. Таким образом, не снимая некоторых гражданских ограничений с иудеев и мусульман, “Грамота” весьма расширяла сферу свободы совести и удачно сочетала особое государствообразующее значение для России Православной Церкви с принципом религиозной свободы. Для сравнения стоит отметить, что, например, в Швеции переход из лютеранства в католичество до середины XIX века карался смертной казнью. Заключительная часть объявляла, что цель “Уставной Грамоты” — обосновать неприкосновенность личности и собственности и гарантировать ненарушимость гражданских и политических прав.
Г. В. Вернадский, посвятивший “Грамоте” Новосильцева специальное исследование43, видит в ней, особенно в части организации государственного пространства, влияние Конституции САСШ44, В. В. Леонтович усматривает в системе организации государственной власти общее с Баварской конститу-цией 1818 года и с конституцией Баденского княжества45. Но как бы там ни было, для того времени “Грамота” — современнейший проект, созданный по всем правилам государственно-правовой науки, с безусловным притом учетом неизменяемых факторов русской национальной специфики (пространство, доминирование Православия, многонациональный и многорелигиозный характер страны). Это была не вынужденная обстоятельствами (как Основные законы 1906 года), но свободно подготовленная Конституция грядущей России. Александр предполагал даровать ее вовсе не для удовлетворения какой-то сиюминутной политической потребности (успокоение народа, сохранение шатающегося престола и т. п.), но потому, что действительно был убежден в необходимости для страны перехода от абсолютизма к парламентскому правлению, от полного централизма — к федерализму, от деспотии — к гражданскому сообществу свободных политических субъектов. “Как счастлива страна, — говорил Александр об Англии Софии Тизенгауз, будущей графине Шуазель-Гуфье, — где уважаются права каждой личности и где они неприкосновенны”46.
