Покрышкин прожил в деревне три дня — и не заметил их. Судьба порадовала его здесь еще одним событием: по радио был передан Указ о присвоении звания Героя Советского Союза летчикам, отличившимся в боях на Кубани. В этом списке были Крюков и Покрышкин.
Тем временем на Кубани назрели новые события. Подготовка к прорыву «Голубой линии» была завершена, и 26 мая наши войска обрушили на нее свой удар в районе станиц Киевская и Молдаванская. Когда наши части, прорвав первую полосу обороны гитлеровцев, продвинулись на три-пять километров и уже вырисовывалась перспектива развития наступления, немецкое командование пустило в ход последнее средство, которым оно располагало: со всех аэродромов Крыма и Южной Украины были подняты бомбардировщики 4-го германского воздушного флота, и все они устремились сюда, на крошечный участок фронта, где кипела горячая битва.
Только за три часа во второй половине дня 26 мая здесь было отмечено свыше полутора тысяч самолетов противника! Истребители 4-й советской воздушной армии и зенитчики яростно отбивали небывалые по силе атаки, но полностью отразить наступление гитлеровского воздушного флота им не удалось. Наступление наземных войск замедлилось. Немецкие самолеты прорвались к нашим аэродромам. Они нанесли удар и по аэродрому гвардейцев.
Для участия в этой операции были выделены наиболее опытные летчики германской истребительной авиации. Они подкрались к Поповической на бреющем полете и с ревом обрушились на самолеты, расставленные в капонирах. Навстречу им бесстрашно взлетел молодой летчик Виктор Чесноков, но было уже поздно: немецкие самолеты начали штурмовку.
Почти сразу же загорелся самолет Труда — новая боевая машина из восьмерки Покрышкина. Увидев это, техник Кожевников, забыв обо всем на свете, выскочил из щели и бросился к пылающей машине. Зажигательные пули ложились вокруг, и трава мгновенно вспыхивала и обугливалась. Но Кожевников все бежал и бежал напрямик, видя перед собой только красный кок самолета и жадные языки пламени на плоскостях. Вскочив с разбегу в кабину, он запустил мотор, вырулил из капонира и зигзагами погнал горящий самолет по полю, силясь сбить пламя. Это не помогло, и, задыхающийся в дыму, опаленный, техник со слезами бессилия вынужден был оставить машину. Тотчас над ней встал столб пламени, начали рваться баки с горючим. Все было кончено...
Когда Труд прибежал к своей машине, от нее осталась лишь груда пепла и искалеченных огнем кусков металла.
— Дурной знак... — сказал он угрюмо.
Друзья промолчали: суеверие Андрея всегда служило объектом шуток, но на этот раз было не до смеха. И вот поди ж ты, случилось так, что хозяину погибшей машины назавтра же и впрямь серьезно не повезло! Кто знает, быть может, не повезло именно потому, что он этого сильно опасался.
Подлетая к своему аэродрому, Покрышкин сразу заметил, что передышка кончилась. Многих самолетов не было. Группа машин дежурила на взлетной полосе. В стороне суетились механики. У командного пункта, за столиком, на котором стоял репродуктор, дежурил бессменный слушатель всех воздушных боев, начальник связи Масленников.
Покрышкин поспешил к командиру полка. Тот обрадованно сказал ему:
— Как раз вовремя! Сегодня с рассвета воюем. На участке Киевская-Молдаванская наши пробивают «Голубую линию». Поставлена задача: прикрыть их с воздуха. Там сейчас такая мясорубка, какой еще никогда не было.
— А где моя восьмерка? — быстро спросил Покрышкин.
— Часть летчиков в воздухе. Крюков повел четверть часа тому назад шестерку.
— В воздухе? Без меня?..
— Обстоятельства так сложились, — пожал плечами Исаев. — Держать людей в резерве мы не могли. А тут еще. Труд остался вчера без машины: ее «мессершмитты» сожгли. Пошел в воздух на другой...
Покрышкин поспешил к Масленникову.
— Ну, что там?
— Дерутся, — негромко ответил тот. — Слушай!
Из репродуктора доносились отрывистые слова команд, выкрики, проклятия, слова одобрения. Покрышкин узнавал голоса Крюкова, Труда, Табаченко. Нелегко было разобраться, что происходит, но чувствовалось, что над полем боя идет жестокая борьба.
— Уже несколько «худых» сбили, — сказал Масленников. — Кажется, Труд одному хвост обрубил. В общем, дела...
Никогда еще Покрышкин не испытывал такого нетерпения, как в этот раз. Он никак не мог дождаться возвращения своих товарищей, чтобы расспросить их, как прошел бой, и затем вместе с ними уйти в воздух. Наконец на горизонте появились две точки, потом еще две и... одна. Кто же отстал? Машины сели. Не хватало истребителя №38 — машины Труда. Неужели вынужденная посадка? Оказалось худшее, что можно было предположить: Труда сбили.
Кровь бросилась в лицо Покрышкину, и он резко сказал:
— Эх, не могли уберечь!..
Но уберечь Труда было нелегко.
Когда Крюков привел свою шестерку в район боя, над «Голубой линией» было уже много самолетов. На протяжении всего срока патрулирования шестерка гвардейцев непрерывно вела воздушные бои, разгоняя «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». В разгаре боя, когда один «мессершмитт» подкрался сзади к Крюкову, Труд стремительно атаковал его и очередью из пушки отбил ему хвост. Самолет стал беспорядочно падать. Но в ту же минуту и сам Труд почувствовал резкий удар. Сразу же его машина перешла в пике.
Андрей взял ручку на себя. Самолет не слушался. Оказывается, «фокке-вульф», находившийся в восьмистах метрах от него, пустил очередь и случайным попаданием перебил тросы управления. Теперь самолет Труда, набирая скорость, шел к земле. Андрей попробовал управление триммером, покачал элеронами. Самолет чуть-чуть поднял нос. У Труда немного отлегло от сердца: авось удастся дотянуть до дому!
Но «мессершмитты», почуяв добычу, навалились на раненый самолет. Степанов с Чистовым, двадцатилетним юношей, только что пришедшим в полк, и ведомый Труда молодой летчик Тищенко по-братски прикрыли подбитую машину, отвлекая гитлеровцев на себя. Однако «мессершмиттов» было много, и один из них увязался все же за Трудом. Уравновесив скорость с подбитым советским самолетом, он хладнокровно расстреливал его в упор: даст очередь, отойдет, посмотрит, снова подойдет и опять бьет.
Больше всего бесило Андрея сознание беспомощности. Пригнувшись за бронированной спинкой, он все внимание сосредоточил на управлении полуразбитым самолетом, но тот с каждой минутой все хуже и хуже повиновался ему: сначала «мессершмитт» искалечил плоскости, потом окончательно разбил руль поворота, пробил брешь в фюзеляже... Осколки влетели в кабину, и со звоном посыпались стекла приборов. Потянуло тошнотворной гарью, языки пламени забегали по плоскости...
Андрей глянул вниз. Самолет все еще находился над территорией, занятой гитлеровцами, и он твердо решил: «Лучше сгорю, но прыгать не буду». А «мессершмитт» снова начинал атаку. Раздосадованный тем, что русский так долго не падает, фашист хотел дать еще одну очередь по горящей машине, как вдруг его собственный самолет окутался клубами дыма. Это Валя Степанов еще раз пришел на помощь горящему другу и расстрелял гитлеровца в упор.
На мгновение Степанов пристроился к Труду. Полуразбитый, охваченный огнем, с развевающимися лохмотьями обшивки, самолет Андрея качался и терял высоту. Только мотор оставался в полной исправности и гневно трубил над Кубанью.
Наконец внизу мелькнула линия окопов, вторая, третья...
Наша территория! Труд отстегнул ремни и машинально схватился за кольцо парашюта, но прыгать было уже поздно: земля — в тридцати метрах. Пламя душило и жгло. Андрей закрыл глаза рукой, инстинктивно дернул ручку на себя, хотя управление уже совсем не повиновалось, и пылающая машина врезалась в землю.
Начальник штаба полка, выслушав рассказы летчиков, участвовавших в бою, дрогнувшей рукой записал в журнале боевых действий: «Смертью храбрых погиб лейтенант А. Труд». Но история Андрея на этом далеко не кончилась, хотя по всем законам логики он должен был погибнуть.
Очнулся Андрей в каком-то просторном помещении, среди людей в белых халатах. Хотя он и был суеверным, но в загробный мир не верил и сообразил, что находится в госпитале. Но как и откуда он сюда попал, не помнил.
Он всегда смертельно боялся тяжелых ранений, и теперь первой мыслью было: целы ли руки и ноги? Совсем недавно летчику Искрину после ранения ампутировали ступню. Когда Андрей пришел его проведать, Искрин сказал: «Понимаешь, все время чувствую, будто болят отрезанные пальцы. И такое ощущение, что нога цела». Андрей вспомнил эти слова: «Значит, нельзя верить себе! Надо поднять руку и посмотреть». Поднять? А если вместо руки обрубок? Андрея прошибла дрожь. «Нет, лучше подождать. А чего ждать? Уж лучше сразу». И, стиснув зубы, он резко выхватил из-под простыни правую руку. Рука была как рука — крепкая, мускулистая. От напряжения Андрей ослабел и снова потерял сознание. Потом опять пришел в себя, вспомнил о своих сомнениях и быстрым движением поднял левую руку. Но тут послышался чей-то ворчливый голос:
