– Давай-ка кое-что проясним, – сказал он. – Ты сознаешься, что убил Темпоунов?
– Да, это моя работа.
Во время суда, несмотря на всю тяжесть улик. Дойл отрицал свою виновность.
– А теперь будем говорить о всех твоих жертвах. О всех четырнадцати. Ты хоть чуть-чуть сожалеешь о том, что натворил?
– Мне их жалеть?! Ни хрена я не жалею! Да если хотите знать, я кончал их с наслаждением. Но только вот что, отец мой… Вы должны снять с меня грех из тех, кого я не убивал!
В этом настойчивом требовании было так мало здравого смысла, что Эйнсли невольно подумал: экспертиза совершила ошибку. Дойл и в самом деле ненормальный.
– Но послушай, – сказал Эйнсли, стараясь все же вернуть разговор в плоскость формальной логики, – если ты не убивал мистера и миссис Эрнст, как сам утверждаешь, то тебе не нужно прощение. И в любом случае без искреннего и глубокого раскаяния во всех совершенных преступлениях ни один священник не смог бы отпустить тебе грехи, а ведь я даже не ношу сана.
Он еще не закончил тирады, как выражение глаз Дойла стало приниженно-умоляющим. Когда он опять заговорил, голос звучал сдавленно от страха:
– Мне прямо сейчас умирать… Сделайте для меня что-нибудь! Дайте хоть эту малость!
Первым не выдержал лейтенант Хэмбрик. Совершенно неожиданно этот молодой чернокожий офицер тюремной стражи ополчился на Эйнсли:
– У вас осталось меньше пяти минут. Не знаю, кем вы там были в прошлом и кто вы сейчас, это не имеет никакого значения, у вас достаточно опыта, чтобы помочь ему в такой момент. Хватит тешить свою гордыню, дайте ему последнее утешение.
Хороший он малый, этот Хэмбрик, подумал Эйнсли. Он и сам понял, что врет Дойл или нет, но ничто теперь не заставит его изменить показания. Эйнсли чуть напряг память и велел:
– Повторяй за мной. "Отче, предаю себя в руки Твои, чтобы Ты поступил со мною по воле Своей”.
Дойл простер руки, насколько позволяли пристегнутые к поясу наручники, Эйнсли подался вперед. Дойл положил свои руки в его. Текст Дойл повторял четко, не сводя глаз с лица своего “исповедника”.
"Какая бы участь ни ожидала меня, я приму ее с благодарностью. Я готов ко всему. Я приму все”.
Это была “Покаянная молитва” Фуко, оставленная всем грешникам Земли французским аристократом, виконтом Шарлем-Эженом де Фуко, некогда отважным воином, а позднее смиренным служителем Бога, проведшим остаток дней своих в ученых трудах и молитвах среди песков Сахары. Эйнсли произносил строки молитвы, надеясь, что память его не подведет:
– Да свершится воля Твоя обо мне
И о всех тварях, сотворенных Тобой.
И желание мое одно. Господи,
В руки Твои предать дух мой”.
Молчание длилось не более секунды, Хэмбрик объявил:
– Время! В коридоре вас ожидает мистер Бетел, – сообщил он Эйнсли. – Я попросил его проводить вас на места для свидетелей. Нужно торопиться.
Двое надзирателей уже подняли Дойла на ноги. Он странным образом преобразился, как-то распрямился и не был похож на самого себя пять минут назад. Он покорно дал себя увести, неуклюже прошаркав к двери. Эйнсли вышел следом. Ожидавший снаружи охранник с именем БЕТЕЛ на пристегнутом к нагрудному карману рубашки значке обратился к нему:
– Прошу следовать за мной, сэр.
Быстрым шагом они направились в ту сторону, откуда Эйнсли пришел, по длинным железобетонным коридорам, потом обогнули зал казней и остановились перед гладкой стальной дверью. Рядом с ней стоял охранник в чине сержанта, державший папку для бумаг.
– Назовите свое имя, пожалуйста, – попросил он.
– Эйнсли. Малколм Эйнсли.
Сержант нашел его в списке и сделал отметку со словами:
– Вы последний, все уже в сборе. Но мы приберегли для вас горяченькое местечко.
– Не пугай человека, сержант, – пробасил Бетел. – Никакое оно не горяченькое, мистер Эйнсли.
– Ах, в этом смысле! – расплылся в улыбке сержант. – Тогда, конечно, такое местечко забронировано за самим Дойлом. Но он лично просил посадить вас так, чтобы вам было лучше всех видно. – Он смерил Эйнсли оценивающим взглядом. – А еще он считает, что вы – ангел отмщения Господня. Это верно?
– Я только помог ему попасть на электрический стул, и таким, вероятно, он меня теперь видит. – Эйнсли этот разговор не доставлял удовольствия, но он должен был сделать скидку на то, что этим парням приходится ежедневно работать в казематах, так что желание иной раз почесать языки им простительно.
Его провели внутрь зала. Здесь все было так же, как три года назад. Пять рядов металлических кресел с откидными сиденьями были уже почти заполнены – присутствовали двенадцать официально назначенных свидетелей, которых Эйнсли встретил по своем прибытии сюда, примерно столько же журналистов и несколько специально приглашенных гостей, чьи кандидатуры утвердил губернатор штата.
По трем сторонам помещения для свидетелей стены были до половины стеклянные, сделаны из особо прочного, звуконепроницаемого стекла. Сквозь него открывался вид на зал казней, центром которого был сам электрический стул. Сработанный из дубового бруса, о трех ногах, он действительно напоминал “взбрыкнувшую лошадь”, с которой его не раз сравнивали. Стул, который изготовили сами заключенные в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, когда по новому закону штата Флорида смертную казнь через повешение сменил электрошок, был намертво привинчен к полу. Его высокая спинка и широкое сиденье покрывал толстый слой черной резины. Два вертикальных деревянных столбика образовывали подголовник. Шестью широкими кожаными ремнями приговоренного прочно прихватывали к стулу, чтобы он не смог пошевелиться.
В полутора метрах от стула возвышалась кабина палача, полностью закрытая, с узким прямоугольным прорезью-окошком. К этому времени палач должен был уже находиться на месте в мантии и закрытом наглухо капюшоне – личность его сохранялась в строжайшей тайне. В нужный момент, получив сигнал снаружи, он повернет красную рукоятку рубильника и пронзит двумя тысячами вольт электрический стул и того, кто имеет несчастье его занимать.
В зале казней крутилось несколько человек. Тюремный надзиратель сверял свои часы с большими настенными, на которых было уже шесть пятьдесят три. Негромкий гул голосов в комнате свидетелей постепенно затих, и большинство из тех, кто там находился, не без любопытства проследили, как сержант из охраны проводил Эйнсли к креслу в самом центре первого ряда.
Эйнсли сразу заметил, что рядом с ним по левую руку сидит Синтия Эрнст, но она ничем не показала, что заметила его, глядя прямо перед собой. Посмотрев дальше вдоль ряда, Эйнсли, к немалому своему удивлению, увидел Патрика Дженсена; тот встретился с ним глазами и чуть заметно ему улыбнулся.
Глава 2
Неожиданно все в зале казней пришло в движение. Те пятеро, что уже находились там, построились в колонну по одному в затылок друг другу. Первым встал лейтенант, руководивший всей процедурой, за ним – два надзирателя, врач, державший небольшой кожаный саквояж, последним – юрист из прокуратуры штата. Тюремный электрик разместился за спинкой электрического стула рядом с толстыми кабелями, по которым скоро должен пойти ток.
Надзиратель, находившийся в помещении для свидетелей, громко распорядился:
– Прошу прекратить разговоры и соблюдать тишину!
После этого шепот окончательно смолк.
Несколько мгновений спустя дверь зала казней отворилась и вошел высокий мужчина с заостренными чертами лица и коротко подстриженными седеющими волосами. Эйнсли узнал в нем начальника тюрьмы Стюарта Фокса.
За ним следовал Элрой Дойл, который не отрывал взгляда от пола, словно не желал сразу увидеть то страшное, что ожидало его.
Эйнсли краем глаза заметил, что Патрик –Дженсен взял Синтию за руку. Очевидно, это означало утешение в ее скорби по родителям.
Снова переведя взгляд на Дойла, Эйнсли еще раз невольно поразился контрасту между могучим здоровяком, каким он был в прошлом, и жалкой, трясущейся фигурой, представшей перед ним сейчас.
На Дойле по-прежнему были кандалы, из-за них он передвигался мелкими, неуклюжими шажками. Двое тюремных надзирателей сопровождали его по бокам, сзади шел третий. Оба запястья Дойла были схвачены “стальной клешней” – одиночным наручником с длинной металлической ручкой, держась за которую шедший рядом надзиратель мог полностью контролировать руку заключенного, исключая всякую возможность сопротивления.
Дойла облачили в свежую белую сорочку и черные брюки; при похоронах на него наденут пиджак в пару к брюкам. Его обритая голова поблескивала в тех местах, где был чуть ранее наложен электропроводящий гель.
В конце концов Дойл поднял взгляд, и при виде стула глаза его округлились, лицо исказила гримаса страха. Он замер на месте и импульсивно сделал движение головой и телом, словно хотел отпрянуть, но длилось это какую-то секунду. Надзиратели по бокам тут же рванули на себя ручки “клешней”, и Дойл взвыл от боли. Потом все три охранника взялись за него, подтащили к стулу и, несмотря на его тщетные попытки высвободиться, усадили на этот зловещий трон.
