Осознав бессмысленность сопротивления. Дойл принялся сверлить взглядом красный телефон, прикрепленный к стене справа от электрического стула. Как каждый приговоренный к смерти, он знал, что это единственный путь, которым в последний момент могло прийти помилование от губернатора. Дойл так смотрел на аппарат, словно умолял зазвонить.
Потом он неожиданно резко повернулся в сторону стекла, отделявшего комнату свидетелей, и начал что-то истерично выкрикивать. За звуконепроницаемым стеклом ни Эйнсли, ни остальные ничего не могли слышать. Они видели только искаженное злобой лицо Дойла.
Вероятно, последняя декламация из Апокалипсиса, подумал Эйнсли мрачно.
В прежние времена в свидетельской комнате можно было слышать все, происходившее в комнате казни, благодаря микрофонам и динамикам. Теперь же свидетелям давали только выслушать, как начальник тюрьмы оглашает текст приговора, предоставляет последнее слово смертнику и заявление последнего, если он в состоянии говорить.
Дойл прекратил истерику и стал пристально рассматривать лица в помещении для свидетелей, заставив нескольких из них беспокойно заерзать в креслах. Когда же взгляд Дойла упал на Эйнсли, на лице его вновь появилось выражение мольбы, губы стали складывать слова, которые Эйнсли без труда разобрал: “Помоги мне! Помоги мне!"
Эйнсли почувствовал, что на лбу у него выступила испарина. “Зачем я здесь? – спрашивал он себя. – Я не должен в этом участвовать. Что бы ни совершил Дойл, нельзя убивать его подобным образом”. Но уйти Эйнсли не мог. По иронии судьбы он и все остальные тоже превратились в узников тюрьмы до тех пор, пока не свершится казнь Элроя Дойла. Тут, к счастью, дюжий надзиратель заслонил собой Дойла, и Эйнсли постарался отогнать от себя вздорные мысли. Для этого ему достаточно было напомнить себе, что Дойл только что сознался в зверских убийствах четырнадцати человек.
Он понял, что ненадолго позволил себе впасть в заблуждение, обуявшее толпу крикунов-демонстрантов за стенами тюрьмы, – пожалел убийцу, забывая о замученных им жертвах. И все же, если говорить о жестокости, то ничто не могло быть более жестоким, чем эти последние минуты перед казнью. Как ни сноровисты были тюремные надзиратели, последние приготовления длились долго. Сначала охранники вдавили Дойла в спинку стула и удерживали, пока поперек груди не был закреплен широкий ремень. Потом ступни приговоренного втиснули в деревянные колодки и прихватили ремнями у лодыжек – он не мог теперь даже пошевелить ногами. Опять в ход был пущен электропроводящий гель: им смазали предварительно обритую правую ногу, после чего в десяти сантиметрах над лодыжкой был закреплен нижний контакт – заземление. Тем временем окончательно затянули остальные кожаные путы, в том числе и у подбородка. Голова Дойла неестественно задралась, затылок уперся в деревянные планки, заменявшие подголовник. Коричневая кожаная шапка, напоминавшая шлемы древних викингов, внутри которой находилась медная пластина электрода, нависала над стулом, подобно готовому обрушиться вниз дамоклову мечу…
***Эйнсли и прежде задумывался, такой ли дикой и варварской была казнь на электрическом стуле, как ее расписывали многие. То, что он видел сейчас, подтверждало это мнение, а ведь были и просто вопиющие случаи. Эйнсли припомнил один из них, произошедший несколько лет тому назад…
Четвертого мая тысяча девятьсот девяностого года в тюрьме штата Флорида некий Джозеф Таферо, приговоренный к смерти за убийство двоих полицейских, получил свои две тысячи вольт. Раздался треск, повалил дым, появились языки пламени, потому что загорелась губка у него под головным электродом, хотя ей полагалось быть влажной. Палач немедленно отключил ток. Потом в течение четырех минут рубильник то включали, то отключали, и каждый раз из-под черной маски, скрывавшей лицо приговоренного, появлялись огонь и дым. Все это время он дышал и чуть заметно поводил головой, пока после очередной подачи тока не был признан наконец мертвым. Свидетелей тошнило; одна дама упала в глубокий обморок. Позднее в официальном сообщении признавалось, что произошла “неполадка в головном контакте”, но одновременно приводилось заключение, что Таферо “потерял сознание при первом ударе током”, чему никто из присутствовавших при казни не поверил.
Вспомнил Эйнсли и о тех, кто утверждал, что казнь должна быть варварской, жестокой, такой же, как преступления, за которые к ней приговаривают. В газовых камерах, все еще использовавшихся в США, преступники задыхались в парах цианида, и, по отзывам свидетелей, это была ужасная, зачастую медленная смерть. Практически все соглашались, что казнь путем инъекции яда более гуманна, хотя, когда очередь доходила до бывших наркоманов, час уходил только на поиски вены.
Что же до личного отношения Эйнсли к смертной казни, то он был ее противником, когда носил сутану, и оставался им сейчас, хотя в силу других причин.
Во время оно Эйнсли почитал каждую человеческую жизнь даром Божьим. Теперь не то. Он полагал теперь смерть по приговору суда моральным падением тех, кто допускал ее, да и самого общества, во имя которого казни совершались. К тому же, любая смерть была все же избавлением. Пожизненное заключение без права на помилование – наказание куда более суровое…
***Размышления Эйнсли прервал голос начальника тюрьмы. Были включены динамики, транслировавшие для публики, как он зачитывал приговор с листа бумаги. с траурной каймой, под которым стояла подпись губернатора штата.
«Поскольку.., вышеупомянутый Элрой Селби Дойл был признан благородным судом присяжных виновным в совершении убийства при отягчающих вину обстоятельствах, его приговорили к смерти, каковую должен причинить разряд электрического тока, пропущенный через тело…»
Начальник тюрьмы монотонно дочитал до конца этот длинный документ, написанный старомодным языком и перегруженный юридическими терминами. Когда с этим было покончено, надзиратель поднес к лицу Дойла микрофон.
– Хотите сказать последнее слово? – спросил начальник тюрьмы.
Дойл сделал усилие пошевельнуться, но путы оказались слишком тугими для этого. Затем сдавленным голосом он сказал:
– Я не совершал… – засим последовало что-то нечленораздельное, Дойл без успеха попытался повернуть голову и под конец выдавил лишь из себя:
– Пошли все на…!
Микрофон тут же убрали. Без секунды промедления были возобновлены последние приготовления к казни. Эйнсли попытался не смотреть, но процесс обладал гипнотической притягательностью; ни один из свидетелей не отвел глаз.
Раздвинув Дойлу зубы, под язык ему втиснули большой ватный тампон, чтобы он не мог больше говорить. Затем электрик запустил руку в ведерко с крепким раствором соли и достал из него медную пластину и кусок натуральной губки. Смоченная соленой водой губка – превосходный проводник электричества, но главное ее назначение – предохранить череп Дойла от ожогов, а свидетелей от тошнотворного зрелища горящей плоти.
Контактную пластину и губку поместили в “шлем”, который затем был водружен на голову Дойла. Спереди у этого головного убора свисал широкий квадрат черной кожи, заменявший маску, и лица приговоренного теперь нельзя было видеть.
Эйнсли не столько услышал, сколько почувствовал общий вздох облегчения в комнате свидетелей. Он подумал, что, должно быть, созерцание казни стало для них менее тягостным после того, как обреченный стал фигурой безликой.
Но только не для Синтии, заметил Эйнсли. Их с Патриком Дженсеном пальцы переплелись так крепко, что у Синтии костяшки побелели. “Как же глубока ее ненависть к Дойлу!” – подумал Эйнсли. Это отчасти объясняло, почему она пожелала присутствовать при казни, хотя едва ли зрелище смерти Дойла принесет ей хоть какое-то облегчение в ее горе. Может, сказать ей, размышлял Эйнсли, что Дойл, сознавшись в убийстве четырнадцати человек, отрицал свою причастность к смерти Густава и Эленор Эрнст? Кстати, сам Эйнсли был склонен этому верить. Вероятно, он обязан ей сообщить эту информацию хотя бы потому, что она сама в прошлом была офицером полиции, его коллегой. Как поступить?
Оставалось подсоединить два толстенных кабеля: один к шлему на голове Дойла, другой – к контакту на правой ноге. Клеммы быстро поставили на место, прочно закрепив массивными винтами-барашками.
Как только это было сделано, надзиратели и электрик разом проворно отступили от электрического стула на почтительную дистанцию, словно боясь заслонить обзор начальнику тюрьмы.
Некоторые из находившихся в помещении для свидетелей журналистов принялись что-то быстро писать в своих блокнотах. Какая-то свидетельница совершенно побледнела и прижимала ладонь к губам, словно ее могло в любой момент стошнить. Еще один свидетель то и дело покачивал головой, откровенно потрясенный увиденным. Зная, какая борьба шла за места, Эйнсли изумлялся, почему все эти люди так хотели попасть сюда?! Вероятно, ими двигал свойственный многим подсознательный интерес ко всему, что связано со смертью, думал он.
