– Я… – Федор замялся на мгновение, – я хотел бы с вами поговорить.
– Об органических фотокопиях? Я полагал, мы поставили на них жирный крест.
– Их оказалось больше, чем я ожидал, профессор…
Лобник уже не бегал по комнате, как в прошлый раз, слушая печальный рассказ Лосева. Он сидел, сняв очки и горестно вдавив глаза в подушки ладоней.
– Вы пришли добить меня? – спросил он тихо. – Уничтожить? Вы имеете на это право. Это справедливо.
– Знаете, – сказал Федор, – когда я ехал сюда из Склянска, я хотел попросить вас, чтобы вы уничтожили меня. Тем же способом, что и создали. Уничтожили, как мусор, как ненужный человеческий балласт. Вы сами говорили: жизнь дублера – сплошной черный цвет… Это значит – я обречен вычерпывать только страшную, нелепую, несчастливую половину моей собственной жизни. Это значит – я до конца дней буду встречать только зло, предательство, обман. Мне суждено общаться с завистниками и злодеями, с негодяями и лжецами. Я подумал: если мою жизнь возьмется описывать художник или писатель, его непременно спросят: «Друг! А где же положительные герои? Где же герои, вызывающие хотя бы симпатию или сочувствие»? А их нет. Вернее, они есть, но только в другой половинке жизни. Не в моей… Поэтому я решил, что попрошу вас об этой услуге, профессор. Вы некоторым образом оказались причастны к моему появлению на свет – вы же и тот, кто должен исправить эту чудовищную ошибку.
– Вы не собираетесь никому мстить… – медленно переспросил Лобник, – а, наоборот, хотите, чтобы уничтожили… вас?
– Хотел, – поправил его Федор, – пока вдруг не понял, что моя жизнь – это единственная возможность быть счастливым для моего… для меня другого, который в Склянске. И для Елены, которая любит меня… то есть его… Профессор, я ни к кому не испытываю ненависти. Я не хочу ни у кого вытребовать свою собственную жизнь обратно, не собираюсь отбирать ни у кого себя самого. Я подумал: если от моей жизни напрямую зависит счастье другого человека, а с ним – и моей любимой, и моего отца, то… разве плоха такая жизнь?
Лобник надел очки и слушал Федора, тараща в изумлении на него глаза, и без того увеличенные толстенными линзами.
– Чего же вы хотите… от меня? – Голос профессора дрогнул, словно он сдерживал рыдания.
– Я хотел спросить вас… – Лосев смутился, – как математика.
– Я физик, – вздохнул профессор.
– Есть ли вероятность того… – Федор сжал пальцы и побледнел, делая усилие над собой, – что я тоже могу быть… словом, что мое черное может стать немножечко серым?
– Я не могу ответить на этот вопрос физически или математически, – ответил Лобник и опять снял очки.
– Тогда скажите мне… не как физик, а как человек, мой создатель. Просто дайте мне надежду…
Лобник вытер платком глаза, встал, подошел к Лосеву и вдруг обнял его:
– Простите меня. Простите, если сможете…
Лосев уже давно ушел, а профессор еще долго сидел за своим огромным столом, положив перед собой руки и устало сгорбившись. Через распахнутое окно в комнату вливались звуки суетливой, деловой, временами беспечной, многоликой человеческой жизни. Лобник поднял со стола огромную линзу и посмотрел сквозь нее в слепую бездну оконного света. Потом он встал, медленно стащил с себя одежду и пошлепал босыми ногами в ванную комнату.
Из желтоватой глубины зеркального отражения на него в последний раз взглянул странный, сутулый человек с продолговатым лицом и рыжими бакенбардами. Профессор заткнул сливное отверстие в ванне и пустил воду. В зеркале еще на минуту отразилась подрагивающая, иссушенная рука, очищающая, как семечки, шелуху оберток с упругой пластинки бритвенного лезвия.
Еще через полчаса в ровной, как стекло, чернеющей воде остывало похожее на ствол сухого дерева тело маленького бога…
Страшный человек с бакенбардами, как и обещал, убил профессора Лобника.
На следующий день гулкую рабочую тишину лаборатории прорезало ахнувшее:
– Коллеги! Это ужасно! Старикан умер!
– Не может быть!
– Что вы говорите? Как – умер?!
– Лобник скончался?
– Говорят, он покончил с собой!
– Да вы что?! Он же такой… жизнерадостный был всегда!
– Братцы, это конец. Такая потеря…
Новость стремительно прошуршала по коридорам института, спотыкаясь на лестничных проемах и гулко щелкнув в треснувших полушариях старого настенного звонка.
В лаборатории долго не могли оправиться от шока. И только один сотрудник многозначительно и понимающе молчал, поглядывая на коллег, а потом обронил еле слышно:
– Говорите, он вскрыл себе вены? Я все-таки маленький бог!
ЭПИЛОГ
– Странно… Просто невероятно! – повторил мужчина, почти вплотную приближая лицо к картине.
Он был взволнован и растерян.
– Что случилось, Федор? – спросила женщина, недоуменно и виновато оглядываясь на сотрудницу галереи.
Мужчина спешно поставил пакеты на пол и осторожно провел рукой по шершавой поверхности холста.
– Вот этого не надо, пожалуйста, – запротестовала сотрудница.
Он повернулся к жене:
– Леночка, просто невероятно! Эта картина очень похожа на ту, что я написал еще студентом! Если бы я не был уверен… – он опять повернулся к Эстею, – если бы я не был уверен, что та картина безвозвратно погибла, то… можно было бы подумать, что это она и есть.
– Да, – ответила женщина. – Я что-то припоминаю… Ты мне рассказывал. Ее ведь порезали ножом?
– Все талантливые работы в чем-то похожи друг на друга, – нашлась сотрудница галереи и улыбнулась, призывая мужчину смириться с этой не новой мыслью.
– Я уверяю вас: это она! – воскликнул он, чуть отступая и едва не споткнувшись о собственные пакеты.
На лице женщины промелькнула досада. Она не хотела, чтобы муж волновался или расстраивался.
– Вероятно, это… репродукция, – сделала она робкое предположение.
– Как можно создать репродукцию, если нет оригинала?
– По памяти… – осторожно встряла сотрудница.
Мужчина взглянул на нее с раздражением:
– Кто мог сделать по памяти копию МОЕЙ работы, кроме меня самого?
– Федор, не волнуйся, – взмолилась жена. – Может быть, очень хорошо, что картину кто-то нарисовал вместо тебя. Ты ведь сейчас не пишешь… – Она повернулась к сотруднице и объяснила, со значением понизив голос: – У него много работы, свой бизнес, три фотостудии, ему просто пока некогда. Хотя он очень талантлив.
– Да брось, Лена, – поморщился мужчина. – Талант мой если и был, то давно сплыл. – Он еще раз взглянул на одинокого юношу, застывшего среди скал, и обратился к сотруднице: – Скажите, а откуда у вас эта картина? Кто автор?
