Все носило характеръ вдумчиваго и тонкаго художественнаго вкуса — всѣ костюмы, декораціи, вплоть до грима, подвергались строгой оцѣнкѣ, а исполненіе таковыхъ было ввѣрено лучшимъ мастерамъ. Надежда Александровна ни передъ чѣмъ не останавливалась для достиженія успѣха. Я уже не говорю о ея миломъ радушіи и обычномъ ея гостепріимствѣ, превратившемъ всѣ наши многочисленныя репетиціи въ сплошное удовольствіе и веселье, несмотря на строгаго взыскательнаго режиссера.
Наконецъ все было кончено, и спектакль долженъ былъ дважды пройти — вечеромъ 6-го февраля и вторично — на слѣдующій день 7-го, послѣ намѣченнаго завершительнаго folle journee, которое приходилось на „прощеное” воскресенье въ концѣ масляной недѣли. На первое представленіе приглашены были: Августѣйшая Чета — Е. И. В. Великій Князь Сергій Александровичъ и Великая Княгиня Елизавета Ѳеодоровна съ ихъ свитой и тѣмъ немногочисленнымъ обществомъ высшей московской аристократіи, которому приличествовало быть на парадномъ спектаклѣ въ присутствіи Высокихъ Особъ. На послѣдующемъ повторномъ представленіи была остальная „вся” „своя” Москва.
Спектакль прошелъ во всѣхъ отношеніяхъ блестяще. „Дерзкая” мысль въ Москвѣ изобразить то, о чемъ въ свое время говорилъ весь придворный Петербургъ, удалась Надеждѣ Александровнѣ Веригиной въ совершенствѣ. Великій Князь Сергій Александровичъ былъ очарованъ безукоризненной художественностью всей постановки классической пьесы, участникомъ которой онъ самъ былъ годъ тому назадъ въ Эрмитажѣ. Ему былъ представленъ и имъ обласканъ артистъ О. А. Правдинъ.
Лично со мной послѣ перваго представленія произошелъ слѣдующій совершенно неожиданный для меня эпизодъ: не успѣлъ я снять съ себя парикъ и гримъ съ лица, какъ въ мою уборную входитъ Великій Князь въ сопровожденіи Правдина, который меня тотчасъ же ему представилъ. Протягивая мнѣ свою руку, Его Высочество сказалъ: „Благодарю за доставленное мнѣ удовольствіе. Вы мнѣ напомнили мое собственное недавнее пріятное прошлое, и долженъ сказать откровенно, что Вы исполнили роль Царевича превосходно!”... Я такъ растерялся неожиданностью прихода ко мнѣ столь высокаго гостя и высказанными имъ по моему адресу комплиментами, что сумѣлъ лишь низко поклониться, ничего Великому Князю не отвѣтивъ.
Въ оба вечера послѣ спектакля, по желанію Веригиной, нѣкоторыя участвовавшія лица оставались въ своихъ театральныхъ костюмахъ, между прочими, и мы съ очаровательной Араповой продолжали красоваться въ нашихъ нарядныхъ парчевыхъ русскихъ одѣяніяхъ и, сидя вмѣстѣ на парадномъ ужинѣ, привлекали на себя всеобщее вниманіе.
До сихъ поръ остался у меня на памяти характерный для свѣтской, но искренней и милой Софьи Александровны Араповой вопросъ, тихо обращенный ко мнѣ въ то время, когда мы съ ней рядомъ сидѣли за стариннымъ серебромъ и золотомъ убраннымъ столомъ: „Привѣтствую отъ души Вашъ успѣхъ — сказала мнѣ „Царевна” — „вниманіе къ Ваікъ Be* ликаго Князя извѣстно всѣмъ... Скажите! неужели послѣ всего этого Вы все-таки оставите насъ, бросите Москву и уѣдете Богъ знаетъ куда, въ какую-то Вашу самарскую глушь, іна вратахъ которой навѣрное изображены страшные слова: „Lasdate ogni speranza, voi chentrate?!...“ На эту тему милая Софья Александровна продолжала говорить мягко, но съ тѣмъ же настойчивымъ укоромъ и въ послѣдующій день нашего совмѣстнаго съ ней пребыванія на folie journce у той же радушной Веригиной, завершившимся столь же удачнымъ повторнымъ спектаклемъ и столь же великолѣпнымъ ужиномъ, на которомъ мы съ ней тоже сидѣли вмѣстѣ въ нарядныхъ нашихъ костюмахъ.
Веселье этого памятнаго для меня воскресенья — 7 февраля 1893 г. было таково, что оно по справедливости могло быть названо „безумнымъ днемъ”, а само воскресенье, приходившееся на масленницу передъ Великимъ постомъ, оказалось для меня скорѣе„прощальнымъ”, чѣмъ „прощенымъ”, ибо, скрѣпя сердце, приходилось надолго разставаться съ радушной, близкой мнѣ Москвой и отправляться въ ту глухую нет извѣстность, о которой „Царевна Ксенія” такъ много страшнаго старалась мнѣ наговаривать....
Дѣло прошлое! Нелегко все это было мнѣ въ то время перекосить, чувствовалъ я, что и мама раздѣляла мнѣніе московскаго общества и была склонна удержать меня въ привычной для нея московской обстановкѣ. Борьба во мнѣ шла не малая, но побѣдилъ, въ концѣ концовъ, голосъ сознаннаго долга.
Простившись 7 февраля 1893 г. съ шумной, баловавшей меня своимъ вниманіемъ Москвой, я снялъ надолго бальный фракъ и свой парчезый кафтанъ Царевича, замѣнивъ на многіе годы русскимъ полушубкомъ и помѣщичьей поддевкой... до той поры, когда затѣйницѣ-судьбѣ не пришло въ голову, спустя десятокъ съ небольшимъ лѣтъ, одѣть меня-деревеньщину въ золотой придворный мундиръ...
Выѣхалъ я въ Самару 10 того же февраля въ свой уѣздъ, на новую служебно-дѣловую жизнь, подсказанную въ памятный вечеръ 22 ноября любовнымъ совѣтомъ дорогого моего друга дѣтства — Мани Бѣляковой. Что же касается нашихъ личныхъ съ ней, установившихся съ того же вечера 22 ноября, взаимныхъ отношеній — жениха и невѣсты, — то для выясненія ихъ я вынужденъ буду вернуться въ своихъ воспоминаніяхъ къ періоду, нѣсколько предшествовавшему моему отъѣзду изъ Москвы въ Самару.
Какъ я ранѣе имѣлъ случай отмѣтить, то состояніе моего жениховства, съ которымъ я пріѣхалъ въ Москву послѣ разлуки нашей съ Маней, нельзя было назвать только радостнымъ: на ряду съ испытываемымъ счастьемъ, я мало-по-малу сталъ поддаваться возникавшимъ въ моей головѣ сомнѣніямъ. И, чѣмъ дольше я жилъ въ своей прежней московской обстановкѣ, чѣмъ чаще и ближе вращался въ средѣ своихъ многочисленныхъ друзей и знакомыхъ, тѣмъ сильнѣе сомнѣнія эти росли во мнѣ и углублялись...
Въ концѣ концовъ, передо мной вставалъ во всей своей остротѣ вопросъ, имѣлъ ли я право считаться женихомъ, чувствуя, что чары юной, свободной, холостой жизни для меня еще не совсѣмъ прошли?!
Мы съ Маней вели переписку. Дѣвушка она была умная и чуткая. Чувства мои къ ней оставались тѣми же, какъ и ранѣе; писалъ я ей все откровенно, иначе по отношеніи къ ней я не могъ и не умѣлъ поступать... Наличность возникавшихъ у меня колебаній, очевидно, до извѣстной степени, начинала сказываться въ тонѣ и самомъ содержаніи моихъ писемъ.
Въ то время по рукамъ ходило появившееся новое произведеніе Льва Толстого — „Крейцерова Соната”. Находясь подъ впечатлѣніемъ только-что прочитанной повѣсти, я написалъ Манѣ письмо, полное своихъ но поводу нея размышленій }і выводовъ. На это я получилъ отъ нея отвѣтъ, содержаніе котораго заставило меня, серьезнѣе, чѣмъ когда либо, задуматься надъ создавшимся положеніемъ.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
