Петербург. Вторник. 15 августа 1867
Я все время тревожно прислушиваюсь, бесконечно повторяя один и тот же обращенный к тебе вопрос: дочь моя Анна, не видишь ли ты приближения чего-либо?* — Впрочем, поскольку ты, возможно, еще на ногах и lesefähig,[45] то эти строчки я адресую тебе.
Мне очень хотелось бы похвастаться тем, что мое поспешное возвращение в Петербург оказалось для вас небесполезным и что благодаря ему удалось отвратить угрозу второго предостережения, нависшую над «Москвой». Но еще больше мне хотелось бы дать вам верное и живое представление о создавшемся положении, что, конечно, совсем не легко, ибо оно до крайности глупо. Так, например, милейший Похвиснев, равно как и нынешний управляющий Министерством князь Лобанов, в моих с ними беседах по приезде, не без некоторой грусти жаловались мне на беспокойство, причиняемое им боевым задором «Москвы», который, по их мнению, таков, что им остается только умыть руки*. Особенно встревожила их, как и можно было ожидать, одна из последних статей, посвященная дополнительному указу о печати*. И на сей раз дело опять не в существе вопроса, а в форме, и только в форме. Они охотно допустили бы какую угодно критику в адрес принятой меры, лишь бы она была высказана в менее резком, в менее язвительном тоне — и с некоторым оттенком банальной и официальной почтительности по отношению к власти, которую они расположены поддерживать любою ценой, считая это своим долгом, хотя и тягостным. Но ливрея обязывает*, так же как и мундир — и они твердо убеждены, что соблюдение этого этикета приносит правительству очень большую пользу… Я, разумеется, не упустил случая преподнести им весьма суровые истины касательно куда более серьезного вреда, наносимого авторитету правительства неслыханными методами управления печатью, полным отсутствием здравомыслия и честности в наложении взысканий, рабской или корыстной снисходительностью к одним и чудовищной строгостью к другим… Для подкрепления этих утверждений у меня не было недостатка в примерах и фактах: Катков с одной стороны, с другой — «Весть», пресловутая статья в «Биржевых ведомостях» и т. д. и т. д. и т. д. Мне не возражали, даже признали нелепость существующего в сфере печати порядка. Но в конечном итоге — служба обязывает, и от этого не отступятся… Так что бесполезно и пробовать внести в такой порядок хоть сколько-нибудь разумности, через всю эту глупость можно пробираться лишь ощупью, к примеру, всякий раз, как заходит речь о каком-нибудь правительственном акте, особенно новом, старательно воздерживаться от сарказма — в первую очередь от сарказма, ибо они его не выносят, и указывать им на их идиотизм, почтительно извиняясь за столь великую вольность. — Прежде всего соблюдение формы, и, может быть, такой ценой удастся спасти дело, что самое важное. — Тысяча сердечных приветов твоему мужу.
Бирилевой М. Ф., середина августа 1867*
136. М. Ф. БИРИЛЕВОЙ Середина августа 1867 г. Петербург
C’est à toi que je passe maintenant, pour te remercier, ma chère Marie, de ta lettre qui m’a quelque peu rassuré et beaucoup intéressé. Quant à mes appréhensions que rien que la présence ne saurait conjurer — je te renvoie à ce que je viens d’écrire à maman, en te suppliant de ne jamais me rien cacher, sous prétexte de ménager mes nerfs qui ne valent plus la peine qu’on les ménage, et d’ailleurs rien ne pourrait mieux les calmer et les détendre que la certitude pleine et entière d’être exactement informé… Quant aux détails que tu me donnes dans ta lettre sur ce qui se passe sous tes yeux — ton témoignage a une telle valeur aux miens que je veux communiquer cette partie de ta lettre à Aksakoff, pour son information particulière*.
Hélas, rien n’autorise à penser que les faits, que tu signales dans la localité de Briansk, soient d’une nature exceptionnelle*. La dissolution est partout. On marche à l’abîme, non par emportement, mais par laisser-aller. — Dans la sphère du pouvoir inconscience et manque de conscience à un degré qu’on ne saurait concevoir, à moins de l’avoir vu. Au dire des hommes les plus compétents — grâce à l’absurde négociation du dernier emprunt, qui a honteusement échoué, la banqueroute est plus probable que jamais, et deviendra imminente ce jour où nous serions appelés à donner signe de vie. — Et néanmoins, en vue même de cet état de choses, l’arbitraire, continuant, comme par le passé, à se donner toute licence.
Hier, j’ai appris de Melnikoff un détail qui est vraiment stupéfiant. Dans le dernier voyage de l’Impératrice il y avait un intervalle de 350 verstes à lui faire parcourir entre les deux chemins de fer, à raison de deux cents chevaux à chaque station qu’il a fallu faire venir de plusieurs centaines de verstes, et les garder pendant des semaines dans un pays, dénué de tout, et où il faut tout apporter. — Eh bien, sais-tu, ce que, dans ces conditions-là, le parcours de ces 350 v<erstes> à coûter à l’état? rien que la bagatelle d’un demi-million de roubles. C’est fabuleux, et, certes, je ne l’aurais jamais un possible, si le chiffre ne m’avait été attesté par un homme comme Melnikoff qui le tient du Gouv<erneu>r G<énér>al d’Odessa.
C’est le cas de dire avec Hamlet: «Il y a quelque chose de pourri dans le royaume de Danemark»*.
Maintenant, voilà ce qui se passe en fait de politique extérieure. Fuad-pacha est venu à Livadia, et en est reparti avec le cordon de St-Alexandre*. Que s’est-il passé? la Turquie aurait-elle accepté nos propositions, signé notre mémorandum? rien de tout cela. J’ai lu la dépêche d’Ignatieff qui rend compte au Chancelier de ce qui s’est passé… C’est à rentrer sous terre à la vue de tout de niaiserie et d’inconsistance… Rien que des phrases, des promesses vagues, pas un engagement de quelque valeur. Le pauvre Горчаков proteste contre le St-Alexandre, cette fois encore on ne tient nul compte de ses avis, on passe outre — sans daigner seulement pressentir l’effet moral qu’une pareille incongruité doit nécessairement produire sur l’opinion, non seulement de la Russie, mais de tout l’Orient chrétien — et tout le reste à l’avenant.
Mille amitiés à ton excellent mari.
Перевод
Обращаюсь теперь к тебе, моя милая Мари, чтобы поблагодарить тебя за письмо, несколько ободрившее и очень заинтересовавшее меня. Что касается моих опасений, которые могли бы быть устранены лишь личным присутствием, — отсылаю тебя к тому, что я только что написал мама́, умоляя тебя никогда ничего не скрывать от меня под предлогом оберегания моих нервов, не стоящих того, чтобы о них заботиться, да к тому же ничто бы так не поспособствовало их успокоению и расслаблению, как полная уверенность в том, что я точно осведомлен… Что касается подробностей, которые ты сообщаешь мне относительно происходящего у тебя на глазах, то твое свидетельство представляет для меня такую цену, что я хочу передать эту часть твоего письма Аксакову для его личного сведения*.
Увы, нет никаких оснований считать факты, отмечаемые тобою в Брянском уезде, явлением исключительным*. Разложение повсюду. Мы движемся к пропасти, и не по бесшабашности, а просто по безразличию. — В правительственных сферах бездумие и бессовестность достигли такой степени, какую и вообразить себе нельзя, пока не увидишь собственными глазами. По словам людей наиболее осведомленных — благодаря нелепым операциям с последним займом, постыдным образом провалившимся, банкротство возможно более чем когда-либо и станет неминуемым в тот день, когда мы будем вынуждены пошевелиться. — И тем не менее, даже в виду подобного положения вещей, произвол, как и прежде, дает себе полную волю.
Вчера я узнал от Мельникова подробность, поистине ошеломляющую. Во время последнего путешествия императрицы ей предстояло проехать на лошадях триста пятьдесят верст между двумя железными дорогами, причем на каждый перегон требовалось двести лошадей, которых пришлось пригнать с расстояния в несколько сот верст и содержать в течение недель в местности, где ничего нет и куда надо все подвозить. — Ну так вот, знаешь ли, во что обошлось государству это расстояние в триста пятьдесят верст? в сущую безделицу: полмиллиона рублей! Это баснословно, и, конечно, я никогда не счел бы это правдоподобным, если бы цифра не была названа мне таким человеком, как Мельников, которому сообщил ее одесский генерал-губернатор.
Вот когда можно сказать вместе с Гамлетом: «Что-то прогнило в королевстве Датском»*.
Теперь, вот что происходит в области внешней политики. Фуад-паша приезжал в Ливадию и отбыл оттуда с лентой Святого Александра*. Что же случилось? согласилась ли Турция на наши предложения, подписала ли наш меморандум? ничуть не бывало. Я читал депешу Игнатьева, который дает отчет канцлеру в том, что произошло… Хоть сквозь землю провались от подобной глупости и несостоятельности… Одни фразы, одни неясные обещания, ни одного обязательства, имеющего хоть какую-то ценность. Бедный Горчаков протестует против ленты Святого Александра, и на сей раз снова его мнение не принимается во внимание, с ним не считаются — не находя нужным предусмотреть, какое нравственное впечатление неминуемо произведет подобная несообразность на общественное мнение не только России, но и всего христианского — а соответственно и всего прочего — Востока.
Тысяча самых дружеских приветствий твоему милейшему мужу.
Аксакову И. С., 23 августа 1867*
137. И. С. АКСАКОВУ 23 августа 1867 г. Петербург
С.-Петербург. 23 августа 1867
«Москва» ваша страшно утруждает наше бедное Главное управление*. Вот уже второе заседание обуревается ею, и все еще не могли прийти ни к какому заключению — отложено до следующего. В самом составе Главн<ого> упр<авления> нет положительной против вас враждебности. Их только огорчает ваша чрезмерная резкость. — Враждебность свыше. — Я, по возвращении сюда, наговорил им самых горьких истин*, а именно, что они, по несостоятельности, делаются орудием партии, не принадлежа к ней, что они лишают себя всякого нравственного авторитета своим хотя и непреднамеренным, но явным лицеприятием — со всем этим они почти что соглашаются. — Но что же делать? Так приказано.
