— О, нет, Ваше Высочество. Я просто нес ему его плащ, он забыл его в нижнем холле.
— А чей же ты слуга?
— Ничей, Ваше Высочество. То есть того, кто во мне в данный момент нуждается, Ваше Высочество.
В семье герцогов Орлеанских каждый имел своего камердинера, но держали еще дополнительных слуг, на случай болезни основного слуги или для обслуживания гостей. Макс Поклен, по-видимому, был из таких.
— Я могу быть вам чем-нибудь полезен, Ваше Высочество? — с надеждой в голосе спросил Макс.
— Возможно, — ответил Людовик, задумчиво его разглядывая.
— Надеюсь, ты хороший слуга?
— О, да, Ваше Высочество.
— А как насчет бритья?
— Я отличный брадобрей.
— И ты, конечно, честен и трудолюбив?
— О, да, Ваше Высочество.
Макс отвечал проворно, не дожидаясь даже конца вопроса.
— Ты пьешь?
— О, да… о, нет, Ваше Высочество. Только немного, стаканчик вина.
— Умеешь читать, писать?
— Да, Ваше Высочество, — ответил Макс, не поколебавшись ни секунды.
— Готов ли ты к путешествиям?
— Конечно, Ваше Высочество, — ответил он таким тоном, как будто путешествия были для него обычным делом, хотя он родился в городке рядом с Блуа и самый дальний поход, какой он совершал в своей жизни, — это прогулка из дома к замку.
— Хотел бы ты поехать в Италию моим камердинером?
— О, Ваше Высочество! — окончание фразы Макс в экстазе проглотил, показав все свои квадратные белые зубы с небольшой расщелиной между ними.
Эта улыбка и вовсе настроила Людовика на веселый лад. Какой освежающий контраст после Поля.
— Привязывает ли тебя что-нибудь к дому? Жена, дети?
— О, нет, Ваше Высочество! — в ужасе воскликнул Макс.
— Мы уедем отсюда на год, а может, и больше, — предупредил Людовик.
— Да, да, Ваше Высочество, конечно, — глаза Макса прямо умоляли, вопили, что провести год в Италии с Людовиком — это именно то, о чем он мечтал всю жизнь.
— Ладно… — Людовик направился в спальню и уселся в кресло для бритья. — Если ты подойдешь мне, — а я думаю, слуга ты хороший, иначе Гревин тебя бы не стал здесь держать, — словом, через месяц мы отправляемся.
Макс начал истово намыливать его щеки, а Людовик принюхался, почуяв знакомый тяжелый запах лошадиного пота.
— Макс Поклен! — резко произнес Людовик, выпрямившись в кресле.
— Да, Ваше Высочество?
— Ты конюх, не так ли?
Макс поколебался мгновение и затем произнес со вздохом:
— Да, Ваше Высочество.
— И ты лжец, не так ли?
— Да, Ваше Высочество, — с неохотой признался Макс.
— А что это у тебя за ливрея?
— Я одолжил ее у Анри Дюваля, Ваше Высочество.
— Ты понимаешь, что я должен сейчас сделать?
— Да, Ваше Высочество. Вы прикажете выпороть меня, а затем прогоните прочь.
— Но ведь ты знаешь, что я этого не сделаю? И перестань повторять за каждым словом Ваше Высочество. Отвечай, только честно. Зачем ты надел ливрею камердинера?
— Потому что она мне нравится, — медленно произнес Макс. — Это самый лучший… (он чуть не сказал прекрасный) костюм, какой я только в жизни видел. Мне так хотелось его когда-нибудь надеть, но я знал — никогда не бывать этому, нет у меня нужных навыков, умения, чтобы служить камердинером. Но мне так хотелось его примерить, ничего я не мог с собой поделать.
А все-таки он в нем смотрелся, в этом камзоле цвета розового вина, отделанном серебром с орлеанской символикой. Теперь, когда его уличили во лжи, он будет счастлив, если ему позволят носить ливрею конюха, да и не ливрея это вовсе, а так, жалкое одеяние простака.
Макс положил бритву и дрожащими пальцами осторожно начал развязывать на своей груди салфетку, которую он тщательно повязал, чтобы предохранить ливрею Анри.
— Я приношу свои извинения, Ваше Высочество.
Людовик смотрел на него со смешанным чувством. Ему, с пеленок живущему в роскоши, трудно было понять человека, пределом мечтаний которого было стать камердинером. Но Людовик не был лишен живого воображения, унаследованного им от поэта-отца, и попробовал представить жизнь Макса.
Отца он, конечно, не знал. В три года мать бросила его, и он жил, как бездомный пес, питаясь подаянием. До шести лет обитал в монастырском приюте для сирот, а там начал работать. Первым его занятием было чистить рыбу на рынке. Затем менее грязная работа в пекарне, присматривать за очагом, потом дубильщик кож, пахарь в поле, только за пищу и кров, а зимой, страдая от голода и холода, он искал работу в городе.
Он уже работал в городских конюшнях, ухаживая за лошадьми, когда познакомился со своим кумиром, Анри Дювалем, камердинером графа Висконти в замке герцогов Орлеанских. Анри привлекло лицо Макса, его добрый нрав, и он сказал ему, что, если тот желает, пусть приходит к главному конюху замка, Анри замолвит за него словечко. С замирающим сердцем явился туда Макс, ему было тогда семнадцать (сейчас ему лет двадцать — двадцать один, — подумал Людовик). Три года он работает конюхом, а когда исполнится пять, получит повышение, станет старшим конюхом. Но, проведи он в Блуа хоть всю жизнь, никогда ему не стать камердинером, потому что это требует качеств, которых у него никогда не было и не будет. Иногда он надевал чужую ливрею и прохаживался по нижним коридорам, там, где острые глаза Гревина не могли его заметить. Он воображал себя лакеем и был счастлив.
И вот сейчас он будет лишен даже счастья быть орлеанским конюхом.
— Если тебе так нравится ливрея, — неожиданно для себя произнес Людовик, — закажи по своему размеру, только предупреди портного, чтобы он поспел вовремя. Через две недели мы отбываем в Италию.
Макс застыл с полуоткрытым ртом, вытаращив свои блестящие кроличьи глазки.
— И перестань наконец повторять, как попугай, Ваше Высочество, Ваше Высочество. Лучше смой пену с моего лица, пока оно не ссохлось и не превратилось в барабан.
Переведя взгляд на бритву в руках Макса, Людовик добавил:
— И, ради Бога, помни, что я не лошадь.
* * *
И вот уже Людовик, побритый и без видимых порезов на лице, направился в резиденцию Гревина сказать, что нанял нового камердинера, которого, однако, необходимо быстро натаскать и заказать новую ливрею. Он представил, как вытянется лицо Гревина, когда тот узнает, кто этот новый камердинер.
Но прежде Гревина он встретил де Морнака, который как раз направлялся к Людовику.
— Я намеревался вам сказать, — начал де Морнак, — что, если вы не будете возражать, я возьму Поля Каппоретти к себе камердинером и секретарем. Он сказал, что вы его прогнали.
Людовик покраснел.
