В этот момент раздался характерный звук поворота в замке ключа. Ясновидящий метнулся к двери: на пороге стоял Ганьский с лицом, полным недоумения. Макрицын остолбенел, его повело в сторону Аполлона. Он медленно наклонился вперед, не владея более головой и равновесием, с широко открытыми глазами и со словами «это тебе от меня» протянул венок Аполлону Юрьевичу. Затем, потеряв сознание, рухнул на пол.
* * *
– Все замечательно! Все просто великолепно! – радовался переполненный эмоциями Вараниев, прохаживаясь по квартире Еврухерия и потирая ладоши. – Как же тебя угораздило так упасть, черт побери? Хорошо еще, что вперед завалился. А если бы назад рухнул, да затылком о ступеньки… Завтра бы тебя вместо Ганьского хоронили. Ядумаю, Еврухерий, ты в рубашке родился!
– Что же тут замечательного? – обиженно спросил Макрицын.
– То, что Ганьский жив. А ты абсолютно точно в рубашке родился, – повторил Вараниев.
– В ночной, хлопчатобумажной, – вставил Шнейдерман.
– На себя посмотри, Шнейдермуд! – отомстил Макрицын.
Вмешался председатель:
– В случившемся ты, Еврухерий, сам во многом виноват: побежал сломя голову венок заказывать, ничего толком не узнавши… время похорон Ганьскому назначил… С чего? Нельзя же быть таким легкомысленным! Ладно, все, забыли. Давай-ка поскорей выздоравливай и вливайся в работу. Людей нам не хватает, поэтому я решил поручить тебе очень важное мероприятие пропагандистского толка. Через пару дней поговорим.
Оставив «апартаменты» Макрицына и оказавшись на улице, Шнейдерман закатился гомерическим смехом и заразил им председателя. Два взрослых гражданина с полуседыми головами ехали на машине в сторону метро «Динамо» и хохотали.
Когда приступ смеха отпустил их, Шнейдерман рассказал Вараниеву про визит похоронного агента.
– Я не знал что и думать. А когда увидел нашего придурка с венком, мне все стало ясно. Одного понять не могу: почему он всегда мой адрес называет? Может, это болезнь какая? Макрицын ведь, согласись, странный.
– Черт его знает, Бибик! В любом случае парень он очень хороший. А странный или не странный… Все мы не идеальные. У него, может быть, отклонений чуть больше. Это и объяснимо в конце концов: все-таки опухоль мозга удалили.
Шнейдерман не возражал. Он и правда тепло относился к Еврухерию, а что постоянно задевал его, тут ничего не поделаешь – такой характер.
– Я вот чего опасаюсь, Виктор: представь, окажется Макрицын свидетелем какого-нибудь преступления. Милиция, свидетели, опрос… Ведь наверняка опять мой адрес даст. Проблем тогда не оберешься.
– Бибик, это все, что тебя волнует на сегодняшний день? Оставь… У нас сейчас есть задача номер один! У тебя какие мысли на этот счет?
Шнейдерман задумался. Он пока не имел конкретных идей.
– Ничего не могу сказать, – ответил после небольшой паузы Боб Иванович. – Ганьский мне не нравится – скользкий тип. Доверять ему нельзя. Значит, надо заставить. Но как – не знаю. Остается предложить ему деньги. Уверен, что за деньги он все что можно продаст. И то, что нельзя продать, тоже.
– Нет, не продаст. Тут ты ошибаешься. Потому что не учитываешь главного: он настоящий ученый, – возразил Вараниев.
– Настоящие ученые по миллиону в валюте не берут! – настаивал на своем Шнейдерман.
Председатель вздохнул и тоном наставника ответил:
– Бибик, у тебя одна беда: упрямый слишком. Ведь ты не знаешь причин, которые подтолкнули его на сделку. Яполностью согласен с тобой в том, что настоящие ученые по миллиону в валюте не берут. Но я бы обязательно добавил: в нормальных странах, где им и так платят миллионы валютой. Во всяком случае, ученым его уровня. Ганьский взял не от жадности, а от бедности. Или ты не помнишь, как кандидаты и доктора наук на рынках вязаными шапочками торговали? Им в институтах и университетах меньше, чем уборщицам, платили. Потому-то и нет у нас сейчас науки: старики ушли, уехали, умерли, а молодежь за копейки работать не идет – не выживет. А когда не станет таких вот Ганьских, тогда и наука у нас закончится, говорю тебе определенно. И знаешь, кто навел меня на такую мысль? Сам Ганьский. Мы с ним как-то говорили на эту тему, и я поначалу спорил с ним. Потом же, поразмыслив, понял: он прав. Ладно, что делать-то будем? Пожалуй, надо пойти к нему и поговорить напрямую.
* * *
В то время, когда у квартиры Аполлона Юрьевича в ожидании покойника и сидел с печальными мыслями Макрицын с венком да толпились старушки из подъезда, Ганьский с Мариной находились в клинике профессора Гисса. Случай на банкете потряс женщину, чего нельзя сказать о самом потерпевшем.
– Успокойся, – говорил он Марине, – ничего страшного не произошло, опасности нет. А спину подлечим.
Обследовав Ганьского, доктора посоветовались и расписали его лечение на ближайшие три месяца.
– Жизнь закончилась! – печально констатировал Ганьский. – Но деваться некуда. Начинаем жить заново.
Начало новой жизни очень не нравилось Ганьскому, но, будучи человеком педантичным и ответственным, он строго следовал предписанной терапии. На научную деятельность времени катастрофически не хватало, поэтому ученый сосредоточился на одной теме – по контракту с одним из британских медицинских издательств дописывал монографию о биохимических аспектах эволюции гена. Когда оставался свободный час-другой, Аполлон Юрьевич занимался редактурой нового сборника стихов Залпа.
Приближался день очередного визита Велика. Последнее время внутренние противоречия, касавшиеся судьбы пациента, усилились и мучительно давили на ученого. Он зашел в тупик в своих размышлениях: оба варианта действий ему виделись неприемлемыми. Третьего же дано не было. Ощущение безысходности все больше и больше овладевало Ганьским. Тревожные мысли не давали ему спокойно уснуть вечером и первыми являлись после пробуждения.
* * *
К семнадцати годам, как и должно быть, у Велика сформировались определенные взгляды, характер, привычки, манеры и вкусы. Причем вкусы будущий Вождь имел необычные, чем сильно и отличался от сверстников. Любимым напитком отрока был кумыс, случайно попробованный им четыре года назад, когда прибывшая с братским визитом делегация компартии Казахстана привезла в подарок Вараниеву флягу напитка, содержащего восемь процентов алкоголя. За кумыс Велик был согласен на что угодно. Именно за ежедневные пол-литра напитка он согласился углубленно изучать с Петром Никаноровичем Восторгайло теорию максизма-леминизма.
Ел подросток почти все, удивительнейшим образом сочетая несочетаемое: очень нравилась брынза с башкирским медом, раки с клубничным вареньем, сырокопченая колбаса со сметаной и апельсином. В борщ он обязательно кидал урюк и грецкие орехи.
В выборе одежды юноша отличался неприхотливостью, однако неизменно предпочитал одноцветные рубашки с длинным рукавом и фасон брюк революционных матросов семнадцатого года. Носки не любил и летом без них обходился. Ненавидел купаться, Вараниев со скандалами и уговорами заставлял его принимать ванну. В лучшем случае председателю удавалось сделать это раз в неделю. По неизвестным соображениям Велик носил трусы исключительно красного цвета, которые менял в банный день. Как-то Вараниев в сердцах поделился этими проблемами со Шнейдерманом.
– Красные трусы? Не купается? Радуйся, Виктор, растет настоящий Вождь! – то ли в шутку, то ли всерьез ответил второй человек в партии.
– Чему радоваться? – искренне не понял председатель.
– Какой дух коммунизма от него исходит! – последовал ответ Боба Ивановича.
Еще Велик терпеть не мог парфюм.
– От мужчины должно пахнуть по-мужски! – со значением повторял он каждый раз, когда Вараниев предлагал ему освежиться.
К окончанию средней школы молодой человек так и не научился чистить зубы – потому что не чистил. Однако никогда не жаловался на зубную боль и легко разгрызал сахарную говяжью косточку. С удовольствием высмеивал рекламу зубной пасты.
– У вас кариес? – произносил Велик, заложив одну руку за спину, а другую вытянув вперед и наклоняясь в сторону телевизора. – Нет четырех зубов и десны кровоточат? Похоже, вы пользовались зубной пастой!
Начав стремительно лысеть, едва исполнилось четырнадцать лет, Велик надел фуражку. Книги он не читал, не считая литературы сексуально-эротического характера. Просматривая газеты и журналы, искал комиксы и хронику светской жизни. Стены его комнаты были увешаны фотографиями девиц в бикини и без оных. Очень любил спорить. Частенько с пеной у рта отстаивал свою точку зрения в вопросах, в которых совершенно не ориентировался.
Юноша презрительно относился к бедным, не любил людей умных и образованных. Просто не любил, без видимых причин и объяснений. Классическую и джазовую музыку называл не иначе как буржуазным бренчанием и высказывался за их запрет. Уважал баян. К театру относился нейтрально, так как никогда спектакли не посещал. Ежегодно ходил на Новогоднюю елку. Иногда по нескольку раз. Обожал фокусы. Песни слушать не любил, но сам необычайно выразительно с полной самоотдачей пел «Жил-был у бабушки серенький козлик». Выступал за запрещение религии, а религиозные здания считал нужным конфисковать и использовать под склады.
