Появление сестер среди больных было истинно благодетельным. Сколько страданий облегчено было их нежным предусмотрительным попечением, с которым не может сравниться самая заботливая мужская прислуга. Не ограничиваясь одним госпитальным уходом, сестры были всем для больных: они перевязывали раны, давали лекарство, варили больным пищу, читали страждущим книги, преимущественно религиозного содержания. Сестры писали письма к родным раненых, составляли духовные завещания и сообщали во все концы России последнюю просьбу или волю умирающих за родину.
Нельзя не дивиться их усердию и терпению при ухаживании за больными. Малейшие желания страждущих и их капризы исполнялись с готовностью и христианской кротостью. Трогательно было видеть, как многие из сестер, подавляя в себе всякий страх и женскую слабость, бестрепетно смотрели на самые ужасные раны и наперерыв старались помогать медику и больному с полным самоотвержением. Сестры мужественно переносили вид текущей крови и многоразличных тяжких язв в жилищах страдания и смерти. Одно присутствие женщин возле раненых действовало благотворно и утешительно на страдальцев. В доказательство, что попечение сестер о раненых истинно облегчает солдат наших, может служить следующий случай: тяжелораненый, весьма беспокойный после операции солдат настоятельно просил, чтобы одна из сестер оставалась при его постели. На вопрос, почему он этого желает, он отвечал: «Хоть потолкайся, матушка, около меня, так мне уж легче будет».
Неутомимые труды, заразительный госпитальный воздух скоро оказали свое влияние на слабую женскую натуру – и из 35 сестер, прибывших в Севастополь, к началу января 14 лежали больными и две умерли. Это печальное обстоятельство, служившее лучшим доказательством самоотвержения сестер, сделало их более осторожными и внимательными к себе, но не устрашило их. Сестры продолжали нести свою христианскую обязанность необыкновенным усердием и неутомимостью.
«Я сам видел, – пишет один из посетивших госпиталь, – как нежные руки омывали и перевязывали отвратительные раны: я видел, как глаза, полные слез, заботливо следили за последними корчами умирающего, я слышал, как солдаты благословляли своих благодетельниц. Расскажу вам эпизод (случай). Это было ночью; по палатам мрачный полусвет; тяжелораненому солдату хочется заснуть, но ему как-то не спится: и боль от раны, и жажда мучит, да еще, признаться сказать, в бою-то смерть нам нипочем, а в госпитале – куда как умирать не хочется! Вот проходит по палате сестра, которая в эту ночь дежурила. Бедному солдату легче стало на душе, когда он увидел, что есть в мире существо, которое бдит над ним: видно, это существо показалось ему чище тех женщин, которых он встречал на пути жизни, потому что, провожая ее глазами, вырвались из души солдатской чудные наивностью слова: “Барышня, пройдите еще раз!” Барышня исполнила желание солдата, и, обойдя всех больных своих, она опять прошла мимо него. В это время солдат умирал… он умер с улыбкой на устах».
Чтобы представить себе полную картину деятельности как медиков, так и сестер милосердия, мы приведем красноречивые слова академика Пирогова, ярко рисующие христианский труд тех и других.
«Для всех очевидцев памятно будет, – пишет наш знаменитый академик, – время, проведенное с 28 марта по июнь месяц в дворянском собрании. Во все это время около входа в собрание, на улице, где так нередко падали ракеты, взрывая землю, и лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат под командой деятельного и распорядительного подпоручика Яни; койки и окровавленные носилки были в готовности принять раненых; в течение 9 дней мартовской бомбардировки беспрестанно тянулись к этому входу ряды носильщиков; вопли носимых смешивались с треском бомб; кровавый след указывал дорогу к парадному входу собрания. Эти 9 дней огромная танцевальная зала беспрестанно наполнялась и опоражнивалась; приносимые раненые складывались, вместе с носилками, целыми рядами, на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшейся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся громко раздавались в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных как полотно, от потери крови и от сотрясений, производимых громадными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, разносивших вино и чай, помогавших при перевязке и отбиравших на сохранение деньги и вещи страдальцев. Двери зала ежеминутно отворялись и затворялись; вносили и выносили по команде: на стол, на койку, в дом Гущина[23], в Инженерный, в Николаевскую. В боковой довольно обширной комнате (операционной) на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич – живой турникет дворянского собрания (отличавшийся искусством прижимать артерии при ампутациях), едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому; с неподвижным лицом, молча, он исполнял в точности данные ему приказания, зная, что неутомимой руке его поручалась жизнь собратов. Бакунина[24] постоянно присутствовала в этой комнате, с пучком лигатур в руке, готовая следовать на призыв врачей. За столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители готовились переносить их на столы для операций; возле порожних коек стояли сестры, готовые принять ампутированных. Воздух комнаты, несмотря на беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа; часто примешивался и запах серы: это значило, что есть раненые, которым врачи присудили сохранить поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки.
Ночью, при свете стеарина, те же самые кровавые сцены, и нередко еще в больших размерах, представлялись в зале дворянского собрания. В это тяжкое время, без неутомимости врачей, без ревностного содействия сестер, без распорядительности начальников транспортных команд Яни (определенного к перевязочному пункту начальником штаба гарнизона князем Васильчиковым) и Коперницкого (определенного сюда незабвенным Нахимовым) не было бы никакой возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество. Чтобы иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков при тусклом свете фонарей, направленных ко входу собрания, и едва прокладывавших себе путь сквозь толпы раненых пешеходов, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь, каждый хочет скорого пособия: раненый громко требует перевязки или операции, умирающий – последнего отдыха, все – облегчения страданий.
Где можно было бы, без деятельных и строгих мер, без неусыпной деятельности, найти достаточно места и рук для оказания безотлагательной помощи!»
На перевязочных пунктах, хотя и в меньших размерах, кипела точно такая же неустанная деятельность медиков и сестер милосердия, в особенности вечером 26 мая, так как в этот день раненых и изувеченных было особенно много.
С семи часов вечера стали стекаться раненые на перевязочные пункты. Там все суетилось, работало. Больным тащили несколько ведер водки, доктора занимались перевязкой, сестры милосердия, помогая им, раздавали водку и хлеб приходящим легко раненным, поили трудно больных виноградным вином и клюквенным соком. Среди стонов и страданий слышались остроты и шутки раненых, слышалась русская удаль и молодечество. Вокруг одной из сестер милосердия собралась целая кровавая толпа солдат. Каждый из них рассказывал свое удальство и сцены при столкновении с неприятелем.
– Матушка, попробуй, как вкусно! – кричал один из раненых, подавая отнятый у француза галет.
– Матушка, попей вражьей водки! – кричал другой. – Я отнял ее у пьяного француза.
– Барыня, хочешь подарю французскую шапку, – говорил третий, преусердно отдавая ее сестрице.
Сестра благодарила и отвечала, что ей нельзя иметь вражьей шапки.
– Посмотри-ка, – говорил один из солдат, подползая к сестре милосердия, – как у меня плечо отбито: проклятый англичанин камнем меня бил.
Слушая эти рассказы, невольно подивишься русскому солдату: ни раны и увечья, ни боль и страдания – ничто не колеблет его веселого и добродушного нрава.
С рассветом 27 мая французы открыли жестокий огонь по Забалканской батарее и оставшемуся в ней гарнизону. Бомба за бомбой ложились в укрепление и вырывали целые ряды прикрытия. Одиноко стояла батарея, ближе к неприятелю, чем к своей оборонительной линии; незначительный гарнизон ее подвергался ежеминутной опасности быть окруженным многочисленным неприятелем и не иметь возможности отступить. Это опасное положение гарнизона и сравнительно весьма малая польза от занятия Забалканской батареи заставили главнокомандующего оставить и эту батарею. Около четырех часов пополудни были высланы рабочие, которые сняли большую часть орудий, стоявших на батарее, и около девяти часов вечера отступили вместе с находившимся в ней гарнизоном; мост через Килен-бухту был также разведен. Долго не занимал неприятель Забалканской батареи голый холм, на котором стояла она, оставался пустым около месяца.
