Не желая комментировать этот странный факт, нарком финансов предпочёл оставаться в привычной и ясной для него финансовой сфере:
– Умно придумано, товарищ Сталин. Наши рядовые работники даже что-то вроде считалочки о ленд-лизе придумали, чтоб понимать что к чему.
– Какую считалочку? – не понял Сталин.
– Как ленд-лиз расшифровать? Дать взаймы – в аренду сдать, – с готовностью процитировал нарком.
Сталин никак не прореагировал на такой пример устного народного творчества. Лишь отметил, что русские люди не могут в своём сознании соединить разные для них понятия. У русских всегда «брать взаймы» и «брать в аренду» были отдельные вещи. Сталин же знал, что главное между английскими словами «lend» – давать взаймы и «lease» – сдавать в аренду, внаём – это дефис. Он уже понял, что именно в объёме этой малой чёрточки на бумаге и скрыт истинный смысл ленд-лиза. Давая кредит, американское правительство будет брать за него немалый процент с того, кому якобы этот кредит даёт, но кредитовать оно будет свою промышленность. Это породит рост и оживление американской экономики. А произведённая продукция затем будет сдана в аренду тому, кто кредит попросил. И это называется хитроумным словом «лизинг». Ты пользуешься тем, за что, кажется, и заплатил, но это не твоё. Простая просрочка платежа – и у тебя это могут потребовать вернуть. Ты должен обязательно выкупить сданное тебе в аренду добро. И за всё это нужно платить золотом. Представитель американского госдепа Дин Гудерхем Ачессон во время своего визита интересовался даже не тем, есть ли у русских чем платить. Его интересовало, как много русские могут и согласны платить? По большому счёту он интересовался перспективами развития американской экономики.
– Нам ещё предстоит подумать, почему американцы так хорошо подготовились к нашей войне, – с расстановкой произнёс вождь, глядя на Берию.
Для самого Сталина этот вопрос давно не являлся загадкой. Он давно понял, что мировая финансовая система имеет западную прописку. С недавнего времени центр этой системы переместился в Америку. И ничего с этим не поделаешь. И пружины влияния этого центра на политику государств имеют такую силу, что противиться ей практически невозможно. И над всем этим – непрекращающийся сговор по переделу мира. И результаты этого сговора можно видеть после каждой крупной войны новейшего времени. Войны стали приводить совсем не к тем результатам, на которые рассчитывают воюющие страны. Это ещё Маркс объяснил на примере тайной дипломатии XVIII века. Уже тогда всё это было. Кто выигрывает от межнациональных войн? Кто угодно, кроме по-настоящему воюющих сторон.
И кто же выиграет теперь, если все потери делят он и Гитлер? В какие-то секунды довёл себя этими размышлениями до бешенства. Получалось, что великие политики – это Рузвельт и Черчилль. И кто тогда он и кто Гитлер, если счёт потерь Советского Союза и Германии уже пошёл на миллионы, а Англия сейчас потеряла от бомбардировок и от войны на море не больше нескольких десятков тысяч своих граждан. И что же из этого следует? Следует то, что к исходу войны они рассчитывают диктовать условия всем действительно воевавшим. И что это за мировая война, когда пять десятков стран воюют, а основные потери несут только два государства? Хитрый Черчилль сразу же о грядущем нападении на СССР стал предупреждать. Мало того, знал, что не поверит ему товарищ Сталин, так он и о том, что будут думать потомки, позаботился. С мая 1941 года только то и делал, что предупреждал. Интересно то, что и Маннергейм нашёл способ предупредить.
Совершив очередную проходку по кабинету, Сталин опять обращался к Звереву:
– У меня для вас хорошая новость, товарищ Зверев. Только что подписано соглашение с американцами о переходе к «полному ленд-лизу» на бескредитной основе. Что вы об этом скажете?
– Если бы я услышал это не от вас, товарищ Сталин, я бы никогда в это не поверил, – поразился Арсений Григорьевич.
– Это не всё. Нам удалось отстоять право не представлять бюджетный доклад о размере наличных золотых запасов. Товарищ Берия утверждает, что даже англичане не избежали перед американцами такой участи.
Зверев, как финансист, быстро выстраивал в уме цепь действий, которые можно предпринимать в связи с изменившимся положением вещей. А ещё он испытал облегчение, какое испытывают, когда сбрасывают с плеч тяжесть. Показалось даже, что он выпрямил спину, развернул плечи, кажется, и задышал свободнее.
Он хорошо запомнил первый, самый тяжёлый этап расчётов по ленд-лизу в августе 1941 года. Тогда за первоначальный кредит в десять миллионов долларов пришлось сразу выложить девятьсот три тысячи золотых тройских унций или двадцать одну целую одну десятую тонны золота. Еще и оплатить так называемые «риски». А ещё наличные расчёты с США за товары на сорок один миллион долларов при посредничестве Великобритании… За неполный сорок первый год это составило ещё тридцать шесть и семь десятых тонны драгоценного металла. А ещё к этому следовало добавить расчёты золотом по двухсторонним договорам с Англией. Почти сразу за чувствительным облегчением нарком финансов испытал чувство, похожее на чувство тревоги, что не ускользнуло от проницательного Сталина.
– Что-то вас настораживает? – спросил вождь.
– Неожиданная уступчивость всегда должна настораживать, товарищ Сталин. Особенно когда до этого бились за каждую унцию.
– Это правильно, товарищ Зверев. А какой вывод мы должны сделать? Вы говорите, а мы послушаем.
Арсений Григорьевич ответил не сразу. Присутствие в кабинете наркома внутренних дел мало располагало к откровенности. Но, будучи человеком прямым, он и ответил прямо:
– Я имею дело с финансами и не верю в проявление дружественных чувств, когда дело касается товарно-денежных отношений.
– А какое заключение вы сделаете из своего вывода? – удовлетворённо спросил вождь.
– Считаю, что союзники примут наши прежние предложения об оплате поставок стратегическим рудным сырьём. Можно теперь смело предлагать им и другие товары – даже пушнину и икру. И, насколько это возможно, придерживать золотой запас. Это лежит на поверхности.
– А что в глубине? – уже не отставал Сталин.
Прежде чем ответить, Зверев опять перевёл взгляд на Берию. Ему было трудно и неприятно от присутствия в кабинете этого человека. Но делать было нечего. Сталин любил создавать такого рода неудобства при докладах. Часто используя для раздражения докладчика присутствие Берии или Мехлиса.
– Союзники заинтересованы в длительной и кровопролитной войне, – на одном дыхании произнёс Арсений Григорьевич.
– Лаврентий, ты не мог мне это сказать? Кто у нас отвечает за разведку? Нарком Зверев отвечает? Сталин отвечает? Может быть, товарищ Калинин отвечает? Может быть, нам у всесоюзного старосты в следующий раз нужно спрашивать, что выгодно союзникам?
У «всесоюзного старосты», председателя Верховного совета СССР Михаила Ивановича Калинина, названного «старостой» с лёгкой руки Троцкого, можно было спросить разве только о том, помнит ли он сам, кто он такой по должности? Кроме вручения в Кремле наград советским героям у старого большевика Калинина, кажется, не было никаких других прав и обязанностей. Почётных и не слишком обременительных.
– Хорошо, что у нас господина Троцкого теперь в правительстве нет, – к удивлению присутствующих, вдруг неожиданно заявил Сталин.
Само упоминание этой фамилии заставило наркомов даже обменяться взглядами. При всей обоюдной неприязни они были готовы друг у друга спросить, что это могло бы значить? Даже на упоминание этой фамилии в стране было наложено жесточайшее табу. И вдруг такое странное высказывание…
– Хорошо, что Троцкого вообще нет, – окончательно смутил и выбил наркомов из колеи понимания Сталин.
Вождь точно осёкся. Одна только мысль об этом человеке обычно вызывала у него приступ бешенства. Но ещё большее бешенство вызывала у него невозможность говорить о Троцком всё, что он о нём думал и знал. Если бы мог – определение троцкизма он бы свёл до одного-единственного предложения: «Троцкизм – леворадикальное движение в марксизме, инспирированное международным капиталом для устранения экономических противников путём смены политических формаций в суверенных государствах». Вот как надо было сказать! Вместо этого приходится говорить, что «троцкизм – идейно-политическое мелкобуржуазное течение, враждебное марксизму-ленинизму и международному коммунистическому движению, прикрывающее свою оппортунистическую сущность леворадикальными фразами».
Без труда воспроизведя собственное громоздкое определение из учебника истории, Сталин разозлился ещё больше. Получалось, что целое десятилетие после Октябрьского переворота ушло только на то, чтобы избавиться от влияния Троцкого на партию и на саму политику нового государства. И ещё десять лет на то, чтобы искоренить в государстве всякое проявление троцкизма. Получалось, что, начни говорить всё о Троцком, придётся говорить всё и о партии. Осознавать это было неприятно и мучительно. Даже болезненно. Как неприятно было осознавать, что сама партия обязана своим возникновением и существованием тем, кто меньше всего думал и думает об освобождении рабочего класса. Тем силам, которым Троцкий верно служил до своего последнего часа. Можно только посочувствовать Ильичу. Если уж ему, Сталину, английский мыловар Фелз предъявил счёт за средства на проведение дореволюционного лондонского съезда, то как выворачивали руки Ленину во время Гражданской войны и сразу после неё, можно только догадываться. А кредиторы были далеко не мыловары…
