испытывать ту самую панику, которая всегда присутствовала на задворках человеческого сознания?
Пустота заняла место бессмертной субстанции. Ее оставила после себя смерть лидера. Очевидно, эта пустота слишком болезненна, особенно, если лидер обладал мощной маной или был олицетворением какого-то великого героического проекта, что влек за собой людей. Нельзя не задуматься о том, как одно из самых передовых научных обществ 20-го века прибегло к совершенствованию древнеегипетских техник мумификации, чтобы бальзамировать лидера своей революции. Кажется, что русские не могли отпустить Ленина даже после смерти и поэтому захронили его как символ бессмертия. Это якобы «светское» общество, которое совершает паломничество к могиле и которое хоронит своих героев в «священной стене» Кремля, «святом» месте. Независимо от того, сколько церквей закрыто или насколько гуманистическим может быть лидер или движение, в человеческом страхе никогда не будет ничего светского. Страх человека – это всегда «священный страх». Страх всегда относится к пределам жизни и смерти52.
Онтологические мотивы-близнецы
Многое из того, что мы уже говорили о переносе, представляет человека в нелестном свете. Настало время сменить тон. Действительно, перенос – это отражение трусости перед лицом как жизни, так и смерти, но он также отражает стремление к героизму и саморазвитию. Это переводит наше обсуждение явления переноса на совершенно другой уровень, и на этой новой точке зрения я сейчас хочу задержаться.
Одна вещь всегда удивляла человека – его внутреннее стремление быть хорошим, внутренняя чувствительность к «тому, как все должно быть», и мучительно теплое влечение к «правильности» красоты, добра и совершенства. Мы называем эту внутреннюю чувствительность «совестью». Для великого философа Иммануила Канта это была одна из двух великих тайн творения, этот «моральный закон внутри» человека. И не было никакого способа объяснить его наличие – он просто был. Природа несет это чувство прямо в своем «сердце», в сути стремящихся выжить организмов. Это ощущение себя в природе более фантастично, чем любой научно-фантастический факт. Любая философия или любая наука, которая стремится рационально говорить о смысле жизни, должна принимать это во внимание и относиться к этому с величайшим почтением – такого мнения придерживались мыслители XIX века, такие как Винченцо Джоберти и Антонио Розмини53.
Любопытно, что эта важнейшая онтология организменного самочувствия, которая была центральной темой для таких мыслителей как Томас Дэвидсон[95] и Анри Бергсон[96], едва вызвала отклик в современной науке, пока не появилась новая «гуманистическая психология». Уже один этот факт, как мне кажется, объясняет невероятное бесплодие гуманитарных наук в наше время и, в особенности, их готовность манипулировать человеком и отрицать его. Я думаю, что истинное величие вклада Фрейда в науку проявляется, когда мы видим, как оно напрямую связано с этой традицией онтологического мышления. Фрейд показал, как конкретные правила добра или совести были вложены в ребенка в обществе, и то, как ребенок учится правилам хорошего самочувствия. Показав искусственность этих социальных правил, Фрейд сформулировал мечту о свободе эпохи Просвещения: распространить искусственные моральные ограничения на постоянно расширяющееся самоощущение жизненной силы.
Но признание таких социальных ограничений все еще оставляет необъяснимым внутреннее стремление человека чувствовать себя хорошим и правильным – именно то, что восхищало Канта, кажется, существует независимо от каких-либо правил. Насколько мы можем судить – как я уже писал – «всем организмам нравится быть довольными собой». Они стараются максимально усилить это чувство. Как давно отметили философы, сердце природы пульсирует в своем радостном саморазвитии. Конечно, когда мы переходим на уровень человека, этот процесс приобретает наибольший интерес. Здесь он происходит наиболее интенсивно и наиболее неопределенно – он может пульсировать и расширяться как организмически, так и символически. Это расширение принимает форму всесильного стремления человека к ощущению полной «правоты» в отношении себя и своего мира. Этот, возможно, неуклюжий способ выражения мыслей, мне кажется, подводит итог тому, что человек действительно пытается сделать, и почему совесть – его судьба. Человек – единственный организм в природе, которому суждено разгадать, что на самом деле означает чувствовать себя «правильным».
Но помимо этого особого бремени природа устроила таким образом, что человек не может чувствовать себя «правильным» каким-либо прямым способом. Здесь мы должны ввести парадокс, который, кажется, имеет прямое отношение к истине организменной жизни и который особенно обострен в человеке. Парадокс принимает форму двух мотивов или побуждений, которые, похоже, являются частью сознания существа и которые указывают в двух противоположных направлениях. С одной стороны, существом руководит сильное желание отождествления с космическим процессом, слияния с остальной природой. С другой стороны, он хочет быть уникальным, выделяться чем-то особенным. Первый мотив – слиться и потерять себя в чем-то большем – исходит из страха одиночества человека, страха, что его оставят наедине с его собственной слабостью; он чувствует себя ужасно маленьким и бессильным перед лицом трансцендентной природы. Если он уступает своему естественному ощущению космической зависимости, желанию быть частью чего-то большего, то взамен получает покой и целостность. У него возникает ощущение саморазвития, что он возвышает свое бытие, достигая чувства настоящей трансцендентной ценности. Это христианский мотив Агапэ[97] – естественное слияние сотворенной жизни в «Творении в любви», которое на самом деле ее превосходит. Как сказал Ранк, человек жаждет «чувства родства со всеми». Он хочет «освободиться от своей изоляции» и стать «частью большего и высшего целого». Человек естественным образом стремится обрести самость за пределами собственного «я», чтобы узнать, кем он является, и почувствовать, что принадлежит всей вселенной. Задолго до того, как Камю написал слова, использованные в качестве эпиграфа к этой главе, Ранк сказал: «Ведь только живя в тесном союзе с божественным идеалом, который был воздвигнут вне собственного эго, человек вообще способен жить».
Сильнейшая сторона работы Ранка, которая позволила ему нарисовать такой безошибочный всесторонний психологический портрет человека, заключалась в том, что он связал психоаналитическое клиническое понимание с основными онтологическими мотивами человеческого существа. Таким образом, он, насколько это возможно, глубоко проник в человеческие мотивы и создал групповую психологию, которая действительно была психологией человеческого состояния. С одной стороны, мы смогли увидеть, что то, что психоаналитики называют «идентификацией», является естественным побуждением присоединиться к подавляющим силам, которые выходят за пределы одной личности5556. В этом случае детская идентификация является лишь частным случаем этого побуждения: ребенок сливается с образами космического процесса – то, что мы назвали «фокусировкой переноса» на ужасе, величии и власти. Когда человек сливается с превосходящими его родителями или социальной группой, он, можно сказать, пытается жить в гораздо более широком смысле. Если мы не понимаем этого, то упускаем
