Она откинулась на подушки коляски и прикрыла веки: вечер несся мимо в полях и перелесках, вечерний свет провожал её из этих мест навсегда. Что ж, ее месть еще впереди, он думает, что избавился от нее, а на самом деле только теперь она, угнездившись в его нутре, начнет прорастать, пить соки этого мужского тела, этих ярких от гнева и радости глаз. Она прикусила губу и подняла веки; свет на западе, точно желтый прищуренный взгляд, следил за нею, за бегом ее мыслей. Что это? Или она зашла слишком далеко? «Нет, — сказала она себе, оправдываясь, — ведь я легко могла бы его отравить или подослать кого-нибудь с ножом… Я не сделала этого. И не сделаю…»
Она не хотела признаться сама себе, что не сделала этого потому, что еще надеялась, несмотря ни на что.
«…Я, бывшая княгиня Курбская, Мария Юрьевна, урожденная Гольшанская, удостоверяю сим, листом своим, что его милость князь Андрей Михайлович Курбский, бывший муж мой, владел и пользовался имением моим Дубровицею и что он его согласно с моей доверенностью уступил сыну моему Яну Монтолту. А также что вено на меня в размере семнадцать тысяч злотых я от его милости князя получила и удовлетворена.
Я жаловалась в урядах на его милость князя Курбского о своем приданом, движимом имуществе и других вещах, за все это князь Курбский дал мне законное удовлетворение, и поэтому я освобождаю его от всех платежей, жалоб и притязаний на вечные времена, а все свои прежние на него записи, где бы они ни были поданы, отменяю и уничтожаю и обязуюсь не вчинять на него исков и не вести тяжбу. А если бы я нарушила чем-либо эти свои обязательства, то обязуюсь по первому требованию явиться в суд и заплатить заклад в пятнадцать тысяч злотых, которым я обеспечиваю данное свое обязательство. В случае неисполнения этих обязательств суд вправе взыскать с меня эту сумму и взять ее силой с меня или с моего имения… На то я даю этот лист князю Курбскому со своей печатью и собственноручной подписью…
1578 декабря 30».
Он перечитывал этот документ с огромным облегчением и с изумлением: он не мог понять, что все-таки послужило причиной, оборвавшей бесконечные тяжбы и нападения, которые целый год насылала на него Мария после развода. Сам развод был по литовским законам без затруднений зарегистрирован во Львове с помощью третейского суда, но после развода Мария подала в суд во Владимире, жалуясь, что Курбский удержал ее движимое имущество, драгоценности, серебряную утварь и так далее, а также истязал в замковой тюрьме невинно ее служанку Раину Куковну и удержал в Миляновичах ее слуг.
Все это было ложью. Слуги оставили Марию сами, Раину отпустили, хотя суд признал ее воровство, более того — Курбский подал встречный иск за членовредительство гетманом Сапегой[187] его кучера, который отвозил Марию во Владимир, и за нападения и угрозы убить его Яна Монтолта, сына его бывшей жены. Но не встречный его иск остановил Марию. А что? Он не хотел ее вспоминать. Он почти не выходил из библиотеки, много писал об Иване Васильевиче, нанизывая имена казненных и уставая от этого, как от тяжелой, мутной работы. Одна Александра Семашкова заботилась о нем молчаливо и влюбленно, следила за его столом и удобствами.
Как-то в сентябре глухой ночью в бессонницу он вошел к ней и остался. А в январе он попросил ее руки у родичей — братьев Семашковых — и сочетался во Владимире с ней гражданским браком — церковным при жизни Марии не мог, — чтобы вопреки всему иметь продолжение рода Курбских. Он стыдился жены, почти девочки рядом с ним, но и гордился, что она его любит.
А главное было в том, что теперь у него будет сын. Да, Александра понесла, в марте это стало очевидно, они ждали сына, и чем светлее становились дни, тем радостнее вглядывался Курбский в искрящиеся дали полей: он еще способен дышать, он еще поживет, воспитает сына, и род ярославских князей продлится в века, в будущее, чтобы потомки могли рассказать на Руси о его, Курбского, страданиях и делах: кто как не он отстаивал здесь, на чужбине, православную веру, кто делал вклады в монастыри и привечал беглецов, спасшихся от Ивановых кромешников?
Он оберегал Александру, приставил к ней няньку и не велел ничего поднимать. Правда, он совершенно не знал, о чем с ней разговаривать. Ее не интересовали ни его книги, ни его мысли, она не понимала, когда он начинал рассказывать ей о своей жизни, о походах или встречах с мудрыми богословами или знаменитыми полководцами. Она любила кружева и орехи в меду. Он улыбался, обрывал себя и уходил в библиотеку. Что с того, что она не понимает? Она еще как ребенок. Но она здорова и крепка, и у него будет здоровый и крепкий сын. Он назовет его Димитрием. А крестным отцом станет Константин Острожский. Константин не осудил его за этот брак: он прислал, доброе искреннее письмо.
Началось таяние снегов, зацвела верба вдоль дороги, опять до дна дышалось талым голубым воздухом, опять лилось тепло на мохнатые сосняки и лиственницы на опушках.
В конце мая у Курбского родилась дочь. Ее назвали Марина[188].
6
«…Повелеваем тебе непременно и без отлагательств из твоего уряда явиться лично и защищаться перед нами и перед сенаторами нашими в ближайший вторник после праздника Успения в Вильно. Мы зовем тебя на суд, потому что ты, упорно и неуважительно воспротивившись нашей верховной власти, не боясь наказаний, определенных законом, не обращая внимания на штраф, которому должен подвергнуться за неисправность, не исполнил постановления Варшавского генерального сейма 1579 года о военном ополчении против неприятеля нашего, великого князя Московского: не снарядил на войну и не послал из находящихся под твоей властью имений и сел подданных, называемых гайдуками, но даже запретил им отправиться на войну, несмотря на требование и напоминание нашего ротмистра. И ты должен быть наказан лишением уряда и всего имущества за свое непослушание и сопротивление, оказанное тобой к великому вреду и опасности для государства.
Стефан Баторий, король».
Это были не пустые угрозы, а нависший над самой головой удар. Курбский собирал людей, спешно вооружал их, занимал деньги, писал завещание: «…Миляновичи — имение и его земли — жене моей княгине Александре, урожденной Семашковой, все иные имения и деревни, дарованные мне королем Сигизмундом-Августом по грамотам, которые имею, завещаю потомству своему — дочери княжне Марине. Доспех ратный миланской работы с чернью и узором — сыну князя Константина Острожского младшему Константину[189], саблю дамасской стали арабскую с самоцветами в эфесе и на ножнах — слуге своему и приятелю милому Кириллу Зубцовскому, книги и списки по названиям — друзьям и единомышленникам: иеромонаху Артемию, бывшего Троицкого монастыря настоятелю, Максиму Сущевскому, человеку князей Слуцких, и князю молодому Оболенскому Михаилу, в науках искусному…» Он никого не забыл, даже Мишке Шибанову — стременному — завещал дорогой ливонский пояс наборный и сукно на кафтан. Завещание читали и заверяли в Ковеле в присутствии свидетелей и княгини Александры, которая ничего не понимала толком и только утирала набегающие слезинки. «Мария никогда не плакала, — думал Курбский, — но и не смеялась тоже почти никогда…»
Он выехал в Вильно, опережая на день конных и пеших воинов, собранных срочно и безоговорочно со всех дворов и земель ковельского имения.
В Вильно было пусто и пыльно, ветер гнал по булыжной мостовой клоки грязной соломы — все войско ушло под Полоцк во главе с самим королем и великим гетманом Замойским. Старый знакомец, бургомистр Вильно и единоверец Кузьма Мамонич, посмотрел письмо короля — вызов на суд — и сказал:
— Советую тебе вести свой отряд к Полоцку и добиваться там приема у Стефана: здесь никаких судов сейчас не будет — спешно принято решение ударить на Полоцк, чтобы перекрыть московитам путь на Ливонию и на Литву. Все силы скоплены там. Поспеши, а на поле боя ты оправдаешься скорее — король только храбрым верит!
Эго был хороший совет, и Курбский быстрыми переходами повел свою рать к Десне, где огромное войско Стефана Батория уже наглухо обложило Полоцк[190]. Шел август месяц тысяча пятьсот семьдесят девятого года.
Король не принял Курбского, его пехоту поставили с восточной стороны за венгерской пехотой Гавриила Бекеша[191], а конницу передали в резерв. Гетман Замойский призвал Курбского в свой шатер, окруженный шанцами и рвом. Огромный, сутулый, в стальных латах, но без шлема, он сидел за столом и просматривал какие-то донесения. Он только что приехал из ставки короля, по дороге попал под обстрел — под ним убило коня, и он упал в грязь; сталь доспеха была забрызгана глиной, рукав тоже, и Замойский, читая, иногда сдувал песок с бумаг.
