от нервов нужно слушать не хэви-метал, а медитацию.
Генка советует.
Я втыкаю свой хэви-метал обратно в уши.
Ручка двери продолжает нажиматься вверх-вниз.
Стучать перестали, теперь только скребутся и воют на противной плаксивой ноте. Так кошка возмущается, когда человек не пускает её с собой спать.
Кстати, а это мысль.
Иду на кухню, открываю ящик комода. Второй сверху, под ящиком для столовых приборов. Ощупью нахожу там пакет с круглыми свечками, их ещё называют «таблетки» за форму и белый цвет.
Зажигалку даже искать не нужно, точно знаю, где она.
Подсвечник-фонарь со стеклянными стенками на кухонном подоконнике как будто всегда только этого от меня и ждал.
Зажигаю свечу, ставлю внутрь фонаря, закрываю дверцу. Пламя дёргается, но остаётся гореть.
Зажигалку и запасные свечи рассовываю по карманам домашних брюк, кладу в блюдце ложку сметаны, ставлю блюдце на пол на кухне.
Беру фонарь, подхожу к двери.
Выть перестало, теперь только ходит туда-сюда, шаркает и вздыхает.
Я не знаю, у кого когда начинает съезжать кукушка.
Но мне кажется, что моя ровно в этот момент первый раз с тех пор, как это всё началось, наконец-то вернулась на место.
Открывая дверь, я представляю кошку.
Маленькую трёхцветную кошку, которая просто очень хочет есть и домой.
Кошка мявкает, трётся тёплым пушистым боком, переступает порог и уверенно идёт в сторону кухни.
Я переступаю порог в противоположную сторону, спускаюсь по лестнице, жму на кнопку, рывком открываю дверь.
Ночи уже прохладные, но ещё не холодные.
Накинутой в последний момент куртки должно хватить, чтобы не вымерзнуть до рассвета.
Ставлю фонарь на бортик песочницы на детской площадке, охлопываю карманы – зажигалка и запасные свечи на месте. До утра уж точно должно хватить.
* * *
Компания у меня появилась уже на вторую ночь.
Девчонка.
Света, из дома напротив.
Ей сегодня в дверь не стучали, только внизу, у подъезда. А когда вышла, увидев мой огонёк, всё сразу стихло.
Про Кольку мы знали оба – вряд ли кто-то не в курсе – и на всякий случай попросили друг друга помочь, если что. Она – поливать цветы, я – кормить кошку. Странно потупились на просьбе оба, я решил на всякий случай не спрашивать.
За час до рассвета в ту же ночь пришли ещё двое. Муж и жена, с собакой.
На следующую нас с огоньками было уже тридцать пять человек.
Шарканье и бормотание совсем не исчезли, но стали заметно тише.
Мы слышали его, все, кивали друг другу – да, мол, вон он, опять пришёл.
Сначала молчали, потом стали шикать, мол, что ты разговаривать мешаешь, уйди.
Ещё потом пришёл кто-то с гитарой и стопкой распечатанных песен, и по законам природы уже на нас должны были начать шикать из окон.
Но из окон молчали, из подъездов стали выходить новые люди со свечками и огоньками, а на моём подоконнике отчётливо забелелась трёхцветная кошка (белый у неё был всё-таки основной цвет).
Через неделю спать стало можно уже без беруш.
Через три встреченный на утренней остановке Генка извинился за хэви-метал и сказал, что значение медитации в мировой культуре явно переоценено.
Кошка каждый вечер встречала меня на пороге, повадилась скрестись прятаться в шкаф с футболками и начала отзываться на Машку.
Ходить, шаркать и бормотать во дворе продолжало ещё какое-то время, но так тихо, что гитарный кружок перекрикивал его на раз-два.
От любого шороха за дверью квартиры я всё ещё сначала вздрагиваю, а потом уже одёргиваю себя и иду открывать: скорее всего, это Света принесла почитать книжку, которую обещала, или Генка откопал у себя в антресолях очередной классный альбом.
Один раз, правда, открыл, а там никого. И тут же мурашки забегали по спине, а где-то внизу на лестнице, у подъездной двери, неприятно знакомо забормотало.
Я не вполне могу описать тот звук, с которым подошедшая кошка ответила этому бормотанью, но с тех пор окончательно совершенно нормально сплю.
Потому что всё самое страшное в этом доме определённо уже перешло на мою сторону и теперь мурлычет каждое утро в лицо: вставай, мол, эй, ты, всё хорошо, я проверяла.
И сметану, сметану иди уже доставай.
Как сюда добраться
Бабушка говорит:
– Не выбрасывай косточки, из них потом будет роща.
Подставляет ладонь, я кладу в неё серединку от персика со сладкими остатками мякоти. Бабушка промывает её под краном и добавляет к горке тех, которые уже есть: в основном абрикосовые, их сейчас много, сезон.
Из апельсиновых, зимних, роща уже подрастает. Она пока что в горшке, вернее, в горшках, двух – из всех косточек взошли только две. Мы решили, что всё, что не один – уже вполне себе роща, особенно если из апельсинов, и забрали её на дачу. Не оставлять же рощу без присмотра до осени.
Я не хуже бабушки помню не выбрасывать косточки, но нам обеим нравится раз за разом повторять – «будет роща», будто и растёт она наполовину из этих слов, и только на вторую половину – из солнца, косточек и воды.
У бабушки в саду всё так растёт.
Бабушка ходит по саду, шепчет, улыбается, снова шепчет, обрывает засохшие листики, поливает, рыхлит. Каждое наше утро начинается с сада.
– Аль, пойдём посмотрим, что там у нас приключилось за ночь.
И открывает лёгкую-лёгкую деревянную дверь.
Мама говорит, что с такими дверями всё равно что совсем без дверей. Говорит, что бабушкин дом давно пора перестраивать, ремонтировать бесполезно, нужно просто сломать и построить новый. Говорит, что даже готова сделать это сама, бабушке ни о чём не придётся думать.
– Я ещё недостаточно старая, чтобы хотеть не думать, – каждый раз отзывается бабушка, и дом стоит, как стоял.
Каждое утро открывается деревянная дверь – два поворота ключа в замке, на крыльце прогибаются старые доски.
«Давай хотя бы крыльцо починим, прогнило же насквозь, убьёшься», и прошлым летом всё-таки поменяли ступеньки, они теперь крепче, чем всё остальное в доме.
Бабушка кивает малине, гладит землянику по зазубренным листьям, протягивает мне четыре ягоды на ладони. Мне в этом году исполнилось десять, но с бабушкой никогда не поймёшь, сколько мне, как никогда не поймёшь, сколько ей – столько же, сколько морю.
Море от нас в двух часах езды медленной электричкой.
Мама приезжает к нам на машине, всегда очень уставшая от города, шума и пробок. На моё предложение в следующий раз ехать на электричке смеётся, что она не против, но что-то рельсы к нам сюда всё никак не проложат, а до тех, которые есть, двадцать километров по грунтовой дороге. Можно, конечно, дойти, но не ближний свет.
Мама никогда не жила в этом доме. Бабушка купила его после смерти деда, когда мне только-только исполнилось два. Дед, говорят они хором, очень не любил быть не в городе, и в мамином детстве они просто каждый день ходили на набережную, благо, от дома до моря пятнадцать минут пешком или пять на автобусе. Мама как дед,
