И Роланд выстрелил — отец лишь слегка успел отвести его руку — пуля попала Элайдже в плечо. Для меня все словно смешалось! И до сих пор как в тумане… Отец велел матери увести меня в замок, послать за доктором и воротиться со слугами.
Я не хотела идти, просила позволить остаться, однако родители были непреклонны. Оглянувшись на стонущего от боли Элайджу, я не заметила и следа пропавшего неведомо куда Роланда».
Элизабет провела рукой по пересохшим глазам.
Она знала Элайджу Хэмптона с застарелым шрамом на правом плече… Помнится, они с матушкой говорили, что он упал с лошади, сильно поранился.
И мать ее звали Кэтрин…
Лиззи с решительным видом перевернула следующую страницу: запись на ней оказалась последней. Да и не запись, если подумать, несколько строк, обрывающихся на полуслове… Так, словно автора кто-то прервал по очень срочному делу.
«Элайджу поселили в комнате для гостей. Всего лишь три двери дальше по коридору… Я рада, что он так близко, не рада, что ранен. Но, к счастью, доктор настроен оптимистично, а мама, пусть даже и пожурила за ночные прогулки, казалась не очень ими огорчена. Как будто бы думала о чем-то другом… Была непривычно задумчивой, мрачной.
И Роланда до сих пор не нашли… Как странно, что-то скребется в окно… Мои растревоженные нервы нынче не те. Я плачу и смеюсь одновременно… Неужто ветер поднялся? Море казалось спокойным.
Боюсь одного: наши встречи с Элайджей навеки закончились. Захочет ли он новой встречи с сестрой настоящего безумца?
Опять стучит… словно просится кто-то… Ах, сердце невольно зами…»
Лиззи перелистала еще страницы… Ни строчки, ни буковки — ничего.
Как же это возможно?
Почему Кэтрин перестала писать?
Что увидела она в том окне?
И в окне ли все дело?
Что… что заставило ее бросить писать?
И правда ли, что она… Кэтрин Бродерик, ее мать? Может ли быть такое взаправду…
А если и так… почему отец ничего ей об этом не рассказал?!
Почему утаил… отпустил ее в это место…
Лиззи вскочила со стула и подхватила дневник. Она больше не станет медлить: выяснит все в ту же минуту. Спросит, как есть…
Отец ведь не зря появился в Уэльсе — не зря отыскал ее в старой сторожке.
Она побежала по коридору, щенок едва поспевал за нею, и устремилась к отведенной отцу комнате. Коротко постучала и ворвалась, подобно вихрю, застыв на мгновение при виде супруга, стоявшего тут же, у широкого кресла.
Мистер Хэмптон глядел на нее от окна…
На нее и дневник, выставленный подобно щиту.
— Элизабет, дочка, — произнес он словно с опаской.
И девушка утвердилась в своих подозрениях.
Такие глаза говорили о многом: испуге, вине, мольбе о прощении.
Она и сказала:
— Я знаю о маме… о маме и этом замке. Сомнения быть не может, она была Бродерик от рождения. И вы, отец, оба скрывали то от меня… Пусть раньше, но не тогда, как узнали о моем новом жилище. Вам следовало открыться… Все рассказать. Почему вы смолчали? Почему до сих пор продолжаете это делать?
Мистер Хэмптон, с осунувшимся лицом и разом поникшей фигурой, покачал головой:
— Прости меня, Лиззи, я так виноват. Слишком привык замалчивать и таиться, так глубоко в этом укоренился, так сросся с этою тайной, что выдать ее казалось кощунством… Чем-то ужасно сложным. Кэтрин всегда меня против этого предостерегала: велела молчать, никогда тебе правды не открывать. Я так бы и сделал, коли не обстоятельства…
— Ключ? — осведомилась Лиззи, и отец покачал головой.
— Все началось несколько раньше, еще до ключа, в день, когда прошлое с настоящим слились воедино, — произнес он, тяжело опускаясь на стул. — Незадолго до Рождества я получил письмо, в этот момент самые худшие опасения твоей матери получили неожиданное подтверждение. Я не знал, что и думать… Я очень испугался. А ее не было рядом, чтобы направить… успокоить меня…
Лиззи подошла совсем близко, замерла, прижимая к себе материн дневник.
— Что было в письме и кто его написал? — спросила она.
Мистер Хэмптон поглядел на нее:
— Письмо я сжег, не сразу, но почел то за благо. И было оно… от твоего деда…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Моего деда? — ахнула Лиззи. — Мистера Бродерика? Как такое возможно? Он ведь умер… Погиб на охоте.
— Пропал во время охоты, — поправил ее отец. — Тела никто так и не видел. Ни его, ни юного Роланда. Кэтрин, твоя мать, милая, в их погибель так и не поверила. До конца полагала, что если и не отец, то брат уж точно остался в живых… Потому и таилась пуще прежнего, не желала ни о Раглане, ни о наследстве, ей полагающемся, слышать. Боялась повторения однажды случившегося… — Хэмптон протянул руку и коснулся обложки дневника у дочери в руках. — Это дневник твоей матери, не так ли? — спросил он при этом. — Она говорила, что делала записи… Сокрушалась, что так и не забрала его с собой. Или лучше: не кинула в огонь.
— Почему? К чему было таиться? Все из-за Роланда, маминого брата? — не выдержала Лиззи. — Повторения чего она так страшилась?
Она присела напротив отца с явным намерением выяснить все досконально, не упустить ни единой детали.
Заглянула ему в глаза:
— Расскажите, как есть, умоляю. О письме и маминых страхах, о ключе… моем деде… Обо всем.
Отец мотнул головой, как бы признавая ее право на правду, спросил:
— Что рассказала Кэтрин? — поглядел на дневник.
— О вашем знакомстве и жуткой сцене на берегу, — ответила Лиззи. — О том, как Роланд ранил тебя… Как она страшилась больше тебя не увидеть. И как услышала странные звуки от окна… На этом записи обрываются. Что тогда приключилось, отец? Почему маму считали погибшей все это время?
Мистер Хэмптон кивал головой в такт каждому произнесенному дочерью слову.
И начал такими словами:
— Твоя мать была особенной, Лиззи, — с этого, пожалуй, и стоит начать — светлой, волшебной. Маленькой феей! Звонкой, как колокольчик. Маленьким солнцем, ослепившим меня с первой же встречи. Если любовь с первого взгляда и существует, то это была она… — выдохнул он с тихой улыбкой. — Я поддался ей не задумываясь, окунулся как в омут с головой… Жил ожиданием новой встречи. Страшась и помыслить о разлуке… Любовь, как сильно она все меняет: преображает или повергает в уныние. — Лиззи невольно взглянула на мужа, он так и стоял у окна. Глядел на нее из-за стекол очков… — Мы объяснились довольно скоро, — продолжал отец, — встречи на берегу многое открыли нам друг о друге. Таиться не было смысла… И вдруг это свидание с Роландом… его дикое поведение. Признаюсь, я замечал его странные, неприязненные взгляды, но полагал, то братская ревность, настороженность к незнакомому человеку, страх разлучиться с сестрой. Меж близнецами присутствует крепкая связь… Но он… он был болен сестрою, чувством к ней, во сто крат превосходящим братские привязанность и любовь. Он боготворил Кэтрин совершенно в другом, противоестественном смысле, и я понял это несколько позже, в ту же ночь после случившегося ранения. Сама сцена на берегу мне этого не открыла… Я все еще заблуждался на этот счет.
37 глава.
37 глава.
Отец поглядел в лицо ошарашенной дочери, коснулся ее руки в ободряющем жесте.
— Теперь ты знаешь, отчего было непросто открыть эту правду: она слишком ужасна, чтобы в ней признаваться. Порочная страсть к собственной сестре помутила Роланду разум, он сгорал от желания ей обладать… сделаться больше, чем брат, получить от девушки то, что по праву принадлежит только мужу. И невозможность этого добиться делала его все мрачнее и мрачнее… А потом появился я, и он испугался лишиться сестры. Был готов на убийство, если придется…
Лиззи, бледная, но с ярко горящими щеками, глядела в пол, не в силах вместить открытую отцом правду. Представить матушку объектом подобного извращенного чувства казалось делом невероятным… Она и вовсе не думала, что такое возможно. Жила в своем собственном, тщательно оберегаемом родителями мирке, если и видела людские пороки, то лишь вполне безобидные для осмысления… Не столь возмутительно гадкие.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
