В предбаннике работал телевизор, обычно выключенный, как раз шла трансляция исторического расстрела.
Напротив Ларисы располагались три молодых человека, каждый так же с папкой на коленях. Интересно, думала она неприязненно и подозрительно, в какие политические секты хотят втянуть шефа эти молодчики. Явно, не в общество «Память». Впрочем, сползания в эту сторону от товарища Александрова ждать не следовало. Помимо того, что трус, он еще и старомодно интеллигентный человек, слишком дорожит тем, что считает своей репутацией. А что такое репутация, как не палка, которую если нужно вставляешь в колесо вражеской идеологической телеги?
Кто же такие эти трое?!
Кажется, они не знакомы между собой. Или слишком хорошо знакомы и между ними заранее все обговорено и им не нужно перемигиваться. Делают вид, что дымящееся здание российского парламентаризма не имеет к ним никакого отношения.
Волхвы какого–то нового порядка?
Откуда? Из администрации президента? Из префектуры?
Не глядят ни на красивую сердитую женщину, ни на экран. Глаза или полуприкрыты, или направлены в сторону окна.
Уверены, что уже победили?!
Лариса решила, что если это откровенная демшиза, она встанет грудью.
Что будет делать конкретно?
А черт его знает, закатит истерику, драку, будет кусаться, вопить!
И вообще, почему она здесь сидит, когда там, в самом центре столицы унижается достоинство ее родины! Белотелый парламент избивается артиллерийскими розгами. В этот момент в ее сознании всплыло самое страшное для нее место в русской литературе: голую капитаншу Миронову тащат по грязи…
Лариса встала, секретарша, испуганная мышка Сашенька, робко подняла на нее глаза.
— Кто там у него?! — Спросила Лариса. Сашенька тоже встала, хотя не смогла бы объяснить, почему это делает. Наверно, от ужаса. Ей было строжайше велено, чтобы никого! пока идет совещание. Но она понимала, что если эта страшная женщина рванет в кабинет, ее нельзя будет остановить.
— Никого. — Прошептала секретарша.
Ситуация разрешилась сама собой. Дверь отворилась, и в коридор выглянул Михаил Михайлович. Лицо его, изготовившееся для деловой улыбки, исказилось при виде Ларисы. Он не знал, что сказать.
Три молчаливых гостя в одинаковых костюмах последовательно встали, как делают болельщики на стадионе, когда запускают волну, и, поправляя галстуки, проследовали в кабинет.
Даже не глянув на конкурентку.
Лариса развернулась, и тупо вбивая каблуки в пол, двинулась вон из приемной. Такой разворот событий не устраивал Михаила Михайловича. Он, хотя и ощущал нечто вроде — баба с возу — но не мог, не мог до конца и сразу разорвать с этой… Эта буря чувств выразилась в полувопросе.
— Лариса, куда…
— Отнесу Руцкому пирожков.
Первой мыслью было — уйду!
Пусть радуются, мразь!
Одна, совсем одна!
В этом ощущении обнаружилась какая–то неожиданная, и сильная сладость. Пусть эти пигмеи Галки, эти космополитические эстонские курильщики шныряют по этажам, от них все равно никто ничего не ждал. Аплодирующая падаль!
Но свои–то!
Бабич, как всегда смертельно занят, оперируют четырехлетнюю племянницу, а он ей донорствует, отдает квадратный дециметр кожи, как будто этим спасешь отечество! Прокопенко в отпуске! Как, скажите, пожалуйста, отпуск мог так точнехонько совпасть с разгромом парламента?!
Белорус? Ну, это совсем уж анекдот. Осторожно забежал, выбрав видимо момент, когда никто не смотрит в сторону Великой Отечественной, посидел на краешке стула.
— Что ты делаешь, Лариса?
— Не видишь, что ли!
Из журнала «Огонек» была выдрана большая фотография Лии Ахеджаковой, и ей черным фломастером пририсовывались жуткие, отвратительные рога. Усы безобразили нижнюю часть лица. Лариса злорадно сверкала глазом.
— Красотка!
Волчок двигал губами так, будто усы были намалеваны на его верхней губе.
— Найди мне фотографию, как его, который про картошку
— А, Черниченко, сейчас. — Волчок с огромным облегчением упорхнул, радуясь ничтожности полученного задания.
17
— Да брось ты! — Обрушился на нее подвыпивший, отвратительно оптимистический Питирим, застав Ларису за написанием заявления об уходе. — Ой, прямо «уйду от вас звери!» Кстати, мне всегда казалось, что это не Лев должен был говорить, а как раз наоборот, дрессировщик.
— Перестань паясничать.
— Да я то перестану, но и ты перестань делать явную глупость.
— Противно!
— Скажи еще, что за державу обидно!
— Обидно!
И Лариса рассказала ему про свое видение в приемной у шефа. Жуткая, голая, вопящая от стыда и боли капитанша Миронова — это наша родина в данный момент!
Сын космонавта всплеснул руками.
— Ой, прямо: рвите тело белое!
— Пошел вон!
— Ла–арочка. Не ко всему на свете нужно относиться так вот уж серьезно.
Лариса закурила, выпустила дым в физиономию Ахеджаковой.
— Не ко всему… а ты мне скажи милый друг, а где был твой патриарх, когда из пушек расстреливали Россию?!
Бородатая физиономия из беззаботно–глумливой, сделалась какой–то другой. Надо сказать, что уже несколько месяцев Питирим с Энгельсом уверенно вели Ларису по дорожке к храму. В свое время политически зрелые родители не крестили дочку. До последнего времени она не придавала этому никакого значения, все церкви, а так же костелы и дацаны стояли за границами сферы ее жизненных интересов. Но с некоторых пор оставаться в прежнем качестве было уже неудобно. Патриотическая мысль в тех местах, где она к ней припадала, была слишком плотно переплетена с православием. Теперь за любым столом — будь–то банкет или конференция — обязательно солидно присутствовал священник. Ларисе было подарено пять или шесть крестиков разными добрыми русскими людьми, один даже кипарисовый, полежавший на Гробе Господнем, и ей было приятно, тем самым, она как бы даже выделена в церковном смысле. Странно при таком наборе обстоятельств оставаться не крещенной. И неделю назад она известила Питирима и Энгельса — готова!
И вот — бунт! Еще не войдя в монастырь, объявляет о каком–то своем уставе.
Сын космонавта даже протрезвел, что в последнее время у него редко получалось. Лариса бросила ему в сильно удивленные глаза:
— Да, да, я именно это хочу сказать. Он мог просто на своем членовозе приехать на мост, постучать крестом по броне, и все бы стихло, они бы не посмели дальше стрелять.
Бережной спрыгнул с подоконника на котором сидел.
— И что? Победили бы эти тупые упыри?! Ты же их видела! Это что надежда русского народа? Это под ними ты хотела бы ходить, есть, пить, существовать?! Вторая серия все того же комунякского дурдома.
— Но ты…
— Я то я, а святейшего не надо впутывать. Сцепились две бешеные большевистские собаки, почему это его дело лезть их разнимать?! Слишком много чести для этой мрази!
— Так получается, что твои церкви только для попов? Наели себе рясы! Все же знают, что они спиртом и сигаретами торгуют. Но ведь трясины стонут! А Бог…
Питирима аж скорчило.
— Вот только не надо о Боге, Ларис, не надо!!
Она встала, свирепо дергая щекой.
— Это почему?! Это, что еще за Бог такой, о котором мне, нормальному русскому человеку и говорить нельзя!
— Да ты в него веришь только тогда, когда он на твоей стороне. Если тебе будет надо, то ты дверь иконой подопрешь, тебе же польза всего лишь нужна!
Он схватил свою сумку и с оскорбленным видом вышел вон.
Лариса села. Закурила. Сделав несколько затяжек, вдруг неожиданно показала язык лысому черту Черниченке, хотя зла сейчас была не на него.
Эти благополучные советские барчуки с полупудовыми крестами и ветхозаветными космами, забыли с чьей мозолистой руки вскормлены. Им легко сейчас брезгливо оттопыривать губу на все советское, как будто без их молитвенного бормотания жизнь в стране не шла, хлеб не родился, великая песня не пелась, и Гагарин вышел на орбиту прямо со двора Троице — Сергиевой лавры под поощрительный звон колоколов.
Она была уверена, что с сыном космонавта они поссорились навсегда. Но всего через две недели их тихо помирил вдумчивый и ласковый Энгельс.
Открылась дверь в кабинет, и на пороге появился Михаил Михайлович. Он был невероятно велик в своем просторном двубортном костюме, с зачесанной назад гривой полуседых волос. Лариса сделала вид, что страшно занята заявлением.
Михаил Михайлович подошел сбоку к столу, не садясь окинул саркастический иконостас, устроенный Ларисой на стене.
— А Ахеджакова ведь хорошая актриса.
— Вот пусть бы и играла, а не давила гадину.
Шеф вздохнул. В течение сегодняшнего дня он дважды просил Сашеньку, чтобы она передала Ларисе просьбу подняться в дирекцию для разговора. Когда узнал, что она пишет заявление об уходе, направился к лифту. Понимал, что поступает неправильно, хвост не должен вертеть собакой, но понимал, что по–другому поступить нельзя. Лариса бросит бумажку секретарше и исчезнет. А он будет терзаться. Для сбережения сердечной мышцы это делается, объяснил он себе, а не по слабости характера.
