Ее роль при Аристархе Ивановиче определялась постепенно, и была комбинированной. Формально, она подрядилась обработать мемуары народного художника. Четыре папки довольно бессвязных, хотя местами и весьма любопытных воспоминаний. Встречи с Кориным, Аленом Гинсбергом, Георгием Свиридовым, Кастро, Львом Яшиным, не говоря уж о фигурах менее известных.
Считалось так же, что она берет на себя какие–то секретарские обязанности. Естественно, никаких воспоминаний она обрабатывать не стала, сбросила рукопись Прокопенке с туманным обещанием, что ему в конце концов что–то будет заплачено. Тем более смешно было ожидать от нее выполнения обязанностей секретаря. Она иногда заставляла Волчка или Бабича смотаться по бытовым делам старика, и всякий раз выдавала это за свой огромный подвиг. «Я поставила на службу вам целую организацию».
Аристарх Платонович соглашался, что обихожен просто в невероятной степени.
Супруга его лежала в Соловьевке, а сын учился за границей. Супругу требовалось навещать, и это тоже делала «организация» Ларисы. Она даже не спрашивала у своих молодых «историков» удобно им это, просто называла время и говорила, что купить нервной бабушке.
Бабич терся в мастерской почти постоянно, (что устраивало начавшего тихо отлынивать Волчка). И все больше вживался в роль парня на посылках. Только в этом качестве у него был шанс видеться с Ларисой регулярно. Кажется, он даже ревновал свою начальницу к старику, тихо ненавидя его бодрость, человеческую и гражданскую успешность. Он знал, что она мало ценит простую телесную молодость, и мечтает о какой–то крупной личности.
Бабич знал, что его будут терпеть, только если он будет незаменив. Через него поддерживались «политические» контакты маэстро. Он не ленился позвонить, напомнить кому это было надо о дне и часе встречи, отредактировать письмо и отправить его, сбегать за сушками в ближайшую булочную и включить электрический самовар.
Он был очень полезен, но и, в свою очередь, отвратителен Аристарху Платоновичу, потому что в виду своей почти мгновенной исполнительности, не позволял ему остаться наедине с крестной дочкой. Только не надо думать ничего такого.
«Я способен только на платонические чувства» — любил говаривать маэстро. Но про себя проговаривал, что и в платонической любви третий — лишний. Ему было неприятно, что при всех актах этого чисто словесного романа присутствует этот вечно унылый хмырь. Почти наверняка физический любовник Ларисы. «Зятек», — хмыкал Аристарх Платонович.
Лариса сумела поставить себя так, что скоро заняла положение какой–то обобщенной музы для постоянной компании этого политического клуба. Образованный Питирим как–то пошутил, что ее надо называть Лара не потому что полное имя ее — Лариса, а потому что были такие римские боги домашнего очага — Лары и Пенаты. Трудно понять почему, но римская ассоциация ее задела.
Да, она разливала чай, но делала это так, что все, даже дважды герои воспринимали это как одолжение, а не как обязанность.
Кроме всего прочего, она была связующим звеном между двумя колоннами одного движения. Стариковской и молодежной. Но одновременно и фильтром. Постепенно пришло к тому, что она стала решать, кого допустить, а кого не допускать в тот или иной день в мастерскую. Делалось это тонко, так что и бунтовать против такого порядка вещей было бы как–то странно, даже тому же Бережному. Он был в прекрасных и давних отношениях со стариком, но с какого–то момента ощутил, что прежней простоты и ясности уже нет. Стоило задать прямой вопрос — а почему то–то и то? Следовал уклончивый, ноющий стариковский ответ — спроси у Ларисы.
В конце концов, все устраивалось, сын космонавта являлся к другу Кастро и пил портвейн за его столом, сыпал сведениями из скрытой светской хроники, но не мог избавиться от ощущения, что ему всего лишь «позволено» здесь находиться.
На Ларису он обижался, но тихо, потому что сразу понял — любая высказанная в ее адрес претензия, это плевок против сильного ветра.
19
А времена были непростые.
Ельцин разгромил оппозицию, но тут же стал судорожно варганить что–то на нее похожее, ибо как выяснилось, так принято в приличных странах. А ему как раз хотелось числиться среди приличных.
Присмиревшие на время в своих убежищах белодомовцы, начали осторожно высовывать головы наружу, принюхиваться, перезваниваться, сбиваться в укромные пока компании. Некоторое время трудно было сообразить, в чем сейчас фишка момента. Потом самые чуткие сообразили в чем, они учуяли мощный призыв зияющих политических пустот — придите, вселитесь в нас!
Где–то в укромном месте судорожно клепалась усатеньким Шахраем новая конституция, и судорожно расхватывались другими соратниками места в сияющих огнями успеха кабинетах правящей пирамиды. И туда рвануло большинство трехцветников, с визгом и надрывом напоминая о своих заслугах. Места в главном корпусе власти на всех не хватало, возникло много обид и возражений.
В это же время начало выясняться, что немалые возможности были и на неосвещенных этажах здания власти, и даже в отдельно стоящих флигелях.
Лариса разливала чай в одном из таких флигелей.
А под абажуром менялись и менялись персонажи.
Бывали люди известные, такие как депутат Алкснис, депутат Бабурин, чаще фигуры помельче.
Говорили много, многозначительно, всегда оставалось впечатление, что все знают больше, чем произносят вслух и рассчитывают на большее, чем сейчас имеют. Главное полагалось додумывать самостоятельно. И оно, главное, ожидалось вот–вот, уже очень скоро оно проступит, заколоситься. Главным правящим общим настроением было: надо готовиться к большим делам. Будет дан бой, и шансы растут. Вон на том важном месте и вон на том уселись свои люди. Почти все командующие округами и директора больших заводов против режима, только никто пока не считает нужным публично об этом кричать. Большие дела будут. Обязательно и, может быть, даже скоро.
Лариса в полной мере ощутила сладость оппозиционного существования. Прелесть теневого состояния власти. Похоже чем–то на купание в ночном море.
С каждым днем она все лучше ориентировалась в обстановке, в сочетании сил, в отношениях между действующими фигурами. И ей уже не мнилось ничего сакрального и таинственного в функционировании политического механизма. Она узнала так много, и такого уничижительного, мелкобытового обо всех этих Полтораниных, Старовойтовых, Немцовых, Шумейках, Боровых, Гайдарах, Чубайсах, что они стали для нее, чем–то вроде институтских однокашников, своих, по–сути, ребят, просто из чуть–чуть иной компании.
Однажды к Аристарху явились коммунисты. Московский, кажется, обком.
Впрочем, коммунистами в прошлом были практически все, потому что без членства в партии в СССР… и т. д. Но это были не открестившиеся, а реальные коммунисты, сберегшие партбилеты, зюгановцы. Они давили на то, что все патриотическое движение должно без всяких глупостей подлечь под КПРФ, чтобы избежать дробления сил.
Они очень сильно напирали, и тут Лариса впервые перешла из разряда слушателей, в разряд говорителей. Она села за стол, закурила, и, пустив под абажур легкий дымок, спросила у особо настырного гостя.
— А где была ваша партия, когда стреляли прямой наводкой по Белому дому? Почему Россия защищалась от этой деммрази в одиночку. И где была партия в 91 году? Да если бы одни только тетки из ваших районных бухгалтерий вышли со счетами в руках они бы треском костяшек распугали кучку демократов. Почему не последовало такой команды от вашего политбюро?! А теперь вы, отсидевшись, учите тут всех как жить!
Она сидела как раз под огромным резным распятием, мастерская Аристарха Платоновича была очень оформлена в православном смысле. Лариса знала, что если этот лысый зюгановец спросит — а где была ваша церковь в 93‑ем? Почему молчал в тряпочку ваш патриарх? она не будет знать, что ей ответить. Объяснение Питирима не стало ее убеждением.
Но зюгановец промолчал.
Явно сбитый с толку энергией ее напора. И суровым блеском красивых зеленых глаз.
Лариса навсегда перестала разливать чай.
Бабич охотно сменил ее в этой роли.
Постоянные посетители мастерской приняли Ларису в свой круг. Сначала некоторых смущал ее слишком резкий, безапелляционный стиль. Потом они даже разглядели в этом особую привлекательность, иной раз, при появлении нового и не вполне внятного или не очень приятного человека, выдвигали ее вперед, и откровенно развлекались, глядя, как она рвет его в клочья изящными ручками.
Если с кем–то надо было испортить политические отношения, не портя при этом свои личные, выдвигали Ларису. Постепенно она стала чем–то вроде полевого командира в собрании кабинетных стратегов.
