— А Ахеджакова ведь хорошая актриса.
— Вот пусть бы и играла, а не давила гадину.
Шеф вздохнул. В течение сегодняшнего дня он дважды просил Сашеньку, чтобы она передала Ларисе просьбу подняться в дирекцию для разговора. Когда узнал, что она пишет заявление об уходе, направился к лифту. Понимал, что поступает неправильно, хвост не должен вертеть собакой, но понимал, что по–другому поступить нельзя. Лариса бросит бумажку секретарше и исчезнет. А он будет терзаться. Для сбережения сердечной мышцы это делается, объяснил он себе, а не по слабости характера.
— Вот! — Лариса протянула шефу заявление. Он медленно порвал его длинными бледными пальцами.
— Это были арендаторы. — Сказал он, как будто читал Ларисины мысли во время ее сидения в предбаннике. — Мы будем сдавать часть площадей. Нам урезали бюджет.
Положив обрывки бумаги в карман, он удалился.
18
Кризис разрешился тем, что Лариса осталась на работе и крестилась. После того разговора в кабинете с Бережным, ушла прежняя задушевность и непосредственность из их отношений, хотя внешне они и продолжали ее демонстрировать, скрепляя вином и добродушным участием Энгельса.
Обращение Ларисы превратилось в большое общественное событие. И по пути к нему было много всякого: не одна неделя, не одна пара застолий. И когда был назначен конкретный день — все вздохнули с облегчением, и нешуточно обрадовались. Для всех этих людей — И Поляновского, и Милована, например, было реально важно, что Лариса крестится. Они были искренне рады за нее, и им было приятно, что их товарищ как бы выздоравливает, «ополноценивается».
Верила ли она в Бога?
Глупый, неприличный вопрос.
Как это можно знать досконально даже о самом себе, не то, что о посторонней женщине.
Важен тут был один момент, который она умело скрывала от окружающих, и в котором даже себе не любила признаваться — она не могла быть одна. Нет, она гордилась тем, что в ситуации с расстрелом Белого Дома оказалась в гордом одиночестве в «Истории», и этой честью не спешила и не хотела делиться с кем либо. Всех, кто с течением времени стал подползать к ней со словами возмущения в адрес «ельцинской банды», она воспринимала как примазавшихся, и быстро ставила на место. Рядом с собою, но одной моральной ступенькой ниже. Да, ей важно и желательно было быть первой, но существовать в полностью отдельном единственном числе, было невыносимо. Ей надо было быть членом чего–то, партии, команды, но ни в коем случае не рядовым, а как минимум, членом штаба.
Она сумела сделать так, что православные друзья процесс ее воцерковления обставили со всей возможной пышностью. В крестные отцы уговорили одного престарелого народного художника СССР. Дело устроил, разумеется, Питирим. Впрямую Лариса, конечно, не формулировала, что ей бы желалось иметь в этом качестве человека незаурядного, но он проник своей легкой алкогольной интуицией в суть ситуации. Нет, он не чувствовал вины перед нею за тот разговор, ибо чувством вины в данном случае признал бы и вину церкви, но по христиански и товарищески хотел угодить ларисиному капризу. Хочет генерала, да будет ей генерал!
Художник был другом отца Энгельса. Дружбу унаследовал и сын, а, значит, и друг сына, обожавший колоритных монстров и умевший с ними дружить. Аристарх Платонович был «кремлевским» живописцем. Его перу принадлежали портреты почти всех кремлей сохранившихся на территории России. Нижегородского, Казанского, Тульского, Астраханского, даже Тобольского. Чуть ли не пешком обошел молодой тогда автор свою родину с мольбертом через плечо. Теперь пожинал плоды. В последнее время почти не покидал своей мастерской на улице Герцена, она постепенно сделалась центром притяжения для многих интересных людей. А в последние годы и многих важных.
Питирим и Энгельс залетели как–то в гости к веселому умному старику с посылкой от хворавшего генерала, Энгельса старшего. Сели за стол. Аристарх Платонович был не только хорошим художником, но и хорошим хозяином: соленья, копченья, квашенья, грибы, водка особого, своего изготовления. Завязался интересный разговор про «отцы и дети» и как понимать эту проблему сейчас. И тут Питирим, подчиняясь чистейшему наитию, брякнул — а не хотите ли удочерить интересную девушку?
Трудно сказать, как понял это предложение шестидесятидевятилетний творец, но вдруг загорелся.
В нужный день прибыл в нужное место.
Храм выбрали не простой, хоть и скромный, с дружественным настоятелем, старинным приятелем тех же Энгельса и Бережного. Само событие отмечали там же при храме, в трапезной. Обстоятельно и с размахом.
Очень хорошо говорили, отец Александр был человек умный, образованный, остаточно светский, как и многие московские батюшки. В церковь он пришел из архитекторов и старое образование нет, нет, да сказывалось. Он был хороший священник, но вместе с тем в его сердце оставалось место для лестного ощущения, что есть среди его прихожан такие как сын космонавта, сын большого генерала, а теперь вот такая незаурядная женщина как Лариса.
Та была очень вдохновлена, и всем видом демонстрировала, что понимает значение момента. Одним лишь была недовольна — вода в купели была слишком комфортной температуры, как в каком–нибудь светском бассейне, а Ларисе хотелось пройти все же через что–то похожее на испытание.
Она спросила у отца Александра, как он относится к легенде, будто бы в 1941 году, в декабре на самолете возили вокруг Москвы икону Владимирской Божьей матери, и это помогло отразить фашиста. Отец Александр сказал, что это не легенда, так оно и было. Высшая сила поступила патриотично, и даровала родине не что–то, а именно военную победоносность. Ответ отца Александра обрадовал Ларису. Исчезли последние переживания по поводу того, что она, вступая под сень креста, в каком–то смысле предает пятиконечную отцовскую правду. Теперь окончательно устанавливалось — защитник отечества может быть и атеистом.
После совершения таинства, у нее стало спокойнее и как–то стройнее на душе. Она очень ощущала, что поступила хорошо, и ей это было приятно, что она такой молодец. Как будто она свободу своей совести разместила как ценный вклад в самой надежной из возможных инстанций.
Кроме этого душевного равновесия, Лариса получила с обращением и нечто еще. Дополнительную, как бы особо для нее санкционированную уверенность в своих особых моральных правах. Неофитский апломб свойствен почти всем новообратившимся. Но тут был особый случай. Лариса очень натурально ощущала за собой авторитет силы, с которой только что слилась. Всякий неверующий, всякий неправославный русский воспринимался ею как обязанный слушаться и подчиняться ввиду явного своего неразумия.
Обычно такой настрой спадает со временем, у Ларисы спал, но одновременно и как бы кристаллизовался в особом отделе души, и в любой момент она готова была предъявить свою православность как никогда не ржавеющий аргумент. Она очень хорошо отличала моменты, когда это было уместно.
Сомнение — удел сомневающихся.
Она стала бывать в мастерской художника. Крестному отцу очень понравилось быть крестным отцом. Он весьма вдохновился своей новой ролью, и начались зазывания Ларисы «на огонек».
Мастерская представляла собой расселенную коммунальную квартиру из пяти с чем–то комнат. Там было интересно и разнообразно. Конечно подрамники, подсвечники, офортный станок с огромным колесом, старинная, но очень разнокалиберная мебель, горы книг и рукописей — они вываливались из переполненных шкафов замедленными водопадами. Чем именно занимается хозяин, определить было нельзя, да и как–то неловко было лезть с уточнениями.
Главенствовали — рыбы. Коллекция. Керамические, деревянные, стеклянные, железные, огромные, уродливые, невиданные, придуманные. На подставках, на магнитных присосках, подвешенные к потолку.
Нет, все художники люди с каким–то бзиком, сказала себе Лариса, пробираясь по анфиладному аквариуму.
На кухне висел абажур, совсем как у Виктора Петровича, распивались чаи, только состав чаевничающих солиднее. Это был некий политический клубешник, но только не для подрастающего поколения, не запасная дорожка, как в прежних компаниях дружков Бережного. Тут были действующие фигуры, хотя, конечно, совсем не первого ряда. Несколько депутатов расстрелянного верховного совета, священники, генералы, космонавт, дважды, между прочим, герой союза. Несомненный шаг вперед по сравнению с сыном космонавта подумала как–то Лариса.
Она охотно принимала приглашения Аристарха Платоновича.
Она не стремилась рассуждать о живописи, чем очень нравилась хозяину, и еще тем, что не спрашивала у него не тот ли он Аристарх Платонович, что выведен в «Театральном романе». Хозяина куда больше изобразительного искусства занимала политика.
