схватила его товарищей, какие повидней. Конные жандармы тут же очистили двор.
Граматиков тоже был вынесен общим потоком на улицу. Он стоял как громом пораженный! В ушах его звучали слова бай Ганю, кричавшего с верхней ступеньки лестницы:
— Бывали мы в Европе, знаем, что это за штука — выборы. Я в Бельгии был…{85}
Звучали в ушах его и слова деда Добри. Бедный дед Добри! Его выкинули на улицу, крепко двинули по голове, и он, плача не то от боли, не то от гнева, не то от печали, прерывающимся голосом твердил, горемычный:
— Как же это, господин начальник?.. Нешто теперича… этак-то… свободно… получается?
Бедный дед Добри!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через несколько дней Граматиков прочел в одной из столичных газет следующую телеграмму:
«София. Премьер-министру. Выборы прошли в абсолютном порядке и спокойствии. Выбраны: Ганю Балканский, Филю Гочоолу и Танас Дочоолу — все наши. Кандидаты оппозиции потерпели позорное поражение. Как только появились избиратели во главе с оркестром, их шайка разбежалась. Весь город ликует. Да здравствует Его царское высочество!
Ганю Балканский».
Упомянутое выше письмо к Граматикову кончалось так:
«А народ что скажет, что станет делать? Любопытный вопрос. Одно время ты говорил мне, что еще веришь в болгарский народ. Брось! Не выдумывай! В кого ты веришь? В рабское племя, которое терпит все это? Посмотри на его изображение — в лице его представителей.
Народ, в который ты веришь, — раб; говорю тебе: раб. Рабское состояние для него — блаженство, тирания — благодеяние, раболепие — геройство, презрительное поплевывание сверху — музыка!.. И в то же время народ этот жалок и несчастен, трижды несчастен! Битый судьбой, осужденный мучиться и страдать за других, терзаемый врагами, а еще больше друзьями и спасителями, он не имеет твердой точки, на которую мог бы поставить ногу, опоры, к которой прислониться, он утратил веру в себя и свою судьбу, стал «практичен» и трезв до бесчувствия. Не видя ниоткуда ни помощи, ни совета, сломленный и разбитый внешне и внутренне, он — только печальная, разрушенная бурей развалина былого.
Кто оживит его и поведет за собой? Идеалы?.. Тщета, призрак!..»
БАЙ ГАНЮ — ЖУРНАЛИСТ
Оркестр играл румынскую «Дойну». Вернее, играла только Анче — соло на флейте, а остальные аккомпанировали. Мы слушали, сидя во внутреннем зале. Вы спросите: кто — мы? Известно кто: Сенатор, Отелло, Стувенчо и я. Перед нами торчала длинная бутылка «Шато Сандрово» и другая — «Гиссгюблер». Непринужденно расположившись вокруг стола, с папиросками в зубах, мы ловили фиоритуры «Дойны», предаваясь приятному far niente[35]. Завтра воскресенье — работать не надо, можно посидеть подольше. Оркестр сносный, барышни хорошенькие, мы — переспевшие холостяки. В самый раз!
Сидим себе — вдруг флейта царапнула слух несколькими фальшивыми нотами и одновременно сфальшивил весь оркестр. В то же мгновение Стувенчо, громко засмеявшись, воскликнул:
— Ну и шельма Отелло! Шут гороховый. Поглядите!
Обернулись мы вдвоем с Сенатором — и что же видим? Этот черт Отелло! И как ему только приходят в голову такие шутки! Оказывается, он тихонько поднялся, взял кусочек лимона, незаметно для других жестами привлек издали внимание флейтистки и давай дразнить ее, вызывать у нее оскомину лимонным соком. Ну, понятное дело, девочка молоденькая, захотелось ей кисленького, в рот набрались слюнки, челюсти свело — попробуй тут играй на флейте! Ха-ха-ха…
Оркестр умолк. С улицы донесся крик мальчишки:
— Новые газеты! «Н а р о д н о е в е л и ч и е»!
Что? «Н а р о д н о е в е л и ч и е»! Этого еще не хватало!
Не успев отхохотаться по поводу проделки с лимоном, мы засмеялись снова. Тут как раз подоспел Гедрос.
— А, Гедрос, здравствуй! Садись! Винца хочешь?
— Отелло, здравствуй, здравствуй, мой птенчик. Вытри носик, — стал нежничать всегда весело настроенный Гедрос.
— Гедрос, что это за газета, о которой сейчас кричат?
— Как? Вы разве не слыхали о газете бай Ганю Балканского?
— Ты шутишь?
— Серьезно вам говорю. Ганю Балканский — редактор-издатель газеты «Народное величие»… Это целая история. Неужели вы не знаете?
— Да ты на самом деле серьезно?
— Серьезно, братцы. Постойте, сейчас расскажу. Сегодня мне все подробно сообщили, и я передаю так, как будто был очевидцем.
Мы велели закрыть двери внутреннего зала, и Гедрос начал. Вот что он нам рассказал:
— У бай Ганю было собрание. Присутствовали все: сам хозяин, Гочоолу, Дочоолу и Данко Харсызин. Стали раздумывать, какое бы затеять предприятие, чтобы извлечь как можно бо́льшую выгоду из положения.
— Надо и нам хоть по зернышку клюнуть, — сказал бай Ганю. — А то патриотизм всухомятку — одна брехня. Скажите, как по-вашему? На каком нынче деле можно лучше разжиться? Ну-ка, Гочоолу, что ты скажешь?
— Я-то? Я тебе, бай Ганю, по-прежнему скажу: надо открыть русский трактир.
— Что?!
— Русский трактир открыть, — решительно, серьезно повторил Гочоолу.
— Это что же? Опять лицом к Матушке?
— Погоди. Тут не в Матушке дело, а в том, куда ветер дует…
— Где? В башке твоей?
— В Болгарии. Только дурак не воспользуется. Самое сейчас время — трактир. Я послонялся по России, разбираюсь маленько… Трактир с двумя отделениями: для дворян и для мужиков.
— Да где же у нас мужики? — спросил с недоумением бай Ганю.
— Что ж, по-твоему выходит, мы все —
