дворяне?
— Ну ладно. Дальше?
— А дальше: музыку устроим, орган… Ты, наверное, видел, бай Ганю?
— Мне ли не видать! — надменно промолвил господин Балканский.
— Правильно. Орган, ну и — понятное дело — чай. Найдем десяток ребят, только не черноглазых, а чтоб на русских были похожи. Обрядим их в сапоги, в рубахи красные, подстрижем по-казацки — вот тебе и трактир! Выпишем русских газет… Водка, закуска, вывеска над дверями: «Русский трактир» — и дело в шляпе! А?
— Не одобряю! — воскликнул торжественно Дочоолу. — Не одобряю! Уж ежели ждать барыша от ветра, который подул, то лучше открыть фабрику кваса…
— Эка хватил! — засмеялся Данко Харсызин. — Уж не пекарню ли собственную?[36]
— Нет, милый… Я насчет русского кваса речь веду. Это такая штука, как бы сказать… вроде воды грушевой либо бузы…
— Славное дело! Бузой заниматься, — обиделся Харсызин.
— Да ведь, братец, не в напитке дело, а в названии. Только скажи: «Русский квас!» — так и кинутся. Слыхал, что нынче французы делают: деньгу огребают, деньгу. Шутка ли?
— Чепуха. Ну его — квас этот! — объявил с досадой Данко.
— Так чего же тебе? — сердито спросил Дочоолу. — Скажи — послушаем.
— Давайте оснуем банк! — вымолвил Данко Харсызин.
— Ты дурак!
— Почему такое?
— Не ругайтесь, — вмешался бай Ганю.
— Почему я дурак? — не унимался рассерженный Данко, меча свирепые взгляды в Дочоолу.
— Да замолчи ты и сядь. Объясни, зачем нам банк?
— Прежде пускай он скажет, почему я дурак.
— Банк ему подавай! Да нам этой каши ввек не расхлебать, — проворчал себе в усы Дочоолу, смущенный яростными взглядами и угрожающим тоном Данко. — Банк — это тебе не каша.
— Понятно, каша! — заревел Харсызин.
— Как так каша? При чем тут каша? — ощерился Дочоолу.
— Замолчите вы! Нешто мы для того собрались? — остановил их бай Ганю. — Дочоолу, сядь на место.
— А при чем тут каша?
Слово за слово — и пошло! Данко Харсызин — вы ведь его знаете — всегда лезет в драку, да и Дочоолу не робкого десятка. Непременно друг дружку покалечили бы. Да бай Ганю кое-как их утихомирил. Данко сел на место и начал излагать свой проект основания банка.
Илия Бешков.
Бай Ганю, читая «Бай Ганю»: «Ну и мошенник!» 1937.
— Это очень просто: выпустим на пять — десять миллионов акций, соберем денег и — тому взаймы, этому взаймы — под хороший процент, понятно, — торговцам, общинам, а правительству туго придется — и ему миллион-другой. Так-то! А в уставе напишем: половина прибылей — нам, половина — акционерам. Особь статья: акций наберем, а деньги либо вложим, либо нет. Ты, бай Ганю, человек влиятельный: стукнешь в две-три двери, и — готово!
— Не по плечу тебе эта затея. Пусть кто посмекалистей возьмется, а мы потом пристроимся, — заметил бай Ганю наставительно.
Гочоолу и Дочоолу сочувственно покачали головой.
— Постойте. У меня вот что на уме, — авторитетно продолжал бай Ганю, вставая с места. — Такое дело. Ни от трактира нам пользы не будет, ни банка мы не заведем по-настоящему, да и твой русский квас, Дочоолу, ерунда. А сказать вам — что?
Гочоолу, Дочоолу и Харсызин превратились в слух.
— Сказать? А?
— Скажи скорей, довольно томить-то, — нервно промолвил Данко.
— Ш-ш-ш! Поспешишь — людей насмешишь. Сказать? А? Г о с п о д а! М ы б у д е м в ы п у с к а т ь г а з е т у! — изрек бай Ганю с торжественным выражением лица.
Если бы в этот момент в комнату ворвалось какое-нибудь морское чудовище, оно не произвело бы на собеседников бай Ганю более потрясающего впечатления, чем эти его слова. В первую минуту оцепенев, Гочоолу, Дочоолу и Данко Харсызин затем испуганно переглянулись, как бы спрашивая: «Не дай бог, уж не тронулся ли бай Ганю маленько?» Они не решались ни засмеяться, ни обнаружить сочувствие, боясь вывести его из себя. Наконец Гочоолу, собравшись с духом — будь что будет, — повел такую речь:
— Ты, бай Ганю, любишь другой раз, — хе-хе-хе! — прости меня, как бы сказать… Любишь… этого самого… побалагурить… Так что я, значит… хе-хе…
— Чего?
— Нет, нет, бай Ганю, я только к тому, значит… что ты это — серьезно насчет газеты-то?
— То есть как «серьезно»? А как же еще? Понятно, серьезно! Подумаешь, велика хитрость — газету выпускать? Завяжи себе глаза (да и того не нужно) и ругай всех направо и налево. Вот и все!
— Ну, коли так, я согласен, — заявил Данко Харсызин.
— А то как же? Позовем Гуню-адвоката: он мастер насчет передовиц; а мы — корреспонденции, короткие сообщения, телеграммы. Все дело в том, чтобы обложить кого покрепче, а тут особой философии не требуется. Данко, сходи, будь добр, в адвокатскую контору, позови Гуню-адвоката.
— Ишь, разбойник, — сказал бай Ганю, когда за Данко Харсызином закрылась дверь. — На ругань самый нужный человек! Кого хошь излает так… до печенки прохватит! Совсем осрамит человека. За дело, нет ли — ему все равно: и глазом не моргнет. Страшный мерзавец!
Гочоолу и Дочоолу нельзя сказать чтоб пришли в особое восхищение от таких способностей. Данко Харсызина. Нельзя сказать также, чтобы Данко, по их понятиям о журналистике, казался им пригодным для редакторской должности. У них сохранились воспоминания о другом времени, да и о турецких временах, когда печать тоже портила им музыку, но все же не изрыгала такого потока адской брани и проклятий. Но буря диких страстей, бушующих на протяжении целого ряда лет, но деморализующее влияние деморализованной прессы, но всепоглощающая грубая власть чистогана, но возможность легкого обогащения при условии молчания совести, по примеру руководящих кругов, — все эти впечатления покрыли таким толстым слоем их более
