– на злость её уже не хватило, чем очень помогла Дусе сделать последний, решительный шаг.
И только в последний день перед своим уходом, когда большая сумка стояла, нагруженная, у кровати, в сердце Евдокии что-то сжалось. Она прошла на кухню, где любила отдыхать вечером мать.
– Мам, чаю поставить?
– Поставь.
Но разговора не получилось. Собственно, Дуся не знала, о чём разговаривать, просто теперь, когда она чувствовала воздух свободы, веявший от большой сумки у шкафа, ей показалось, что мать стала как-то незаметней, что она слишком тихо сидит одна, что давно уже не выдвигает никаких требований. Да и кухня вдруг показалась Евдокии не самым подходящим местом для отдыха.
Чай выпили молча.
– Спокойной ночи, мам.
– Спокойной ночи.
Дусе показалось, что надо ещё что-нибудь сказать, но не придумала что.
Но даже живя в Алёшиной квартире, Дуся каждую секунду боялась, что теперь она обязана ему, и словно пыталась расплатиться: готовила вкусную еду, наводила порядок. И поэтому, стоило ему допустить нечаянную обмолвку, тут же ушла, не задумавшись ни на секунду.
Ушла легко, а выйдя из дома, села на лавочку в соседнем дворе – осознавать, что сделала. Евдокия вдруг почувствовала себя словно в вакууме: всё, что позади, было стёрто, впереди она тоже ничего не могла разглядеть, зацепиться было не за что, и она сидела на холодной скамейке, повиснув в пространстве бессмысленности каких бы то ни было действий.
Сидела долго и готова была сидеть до бесконечности, пока не появится какая-нибудь спасательная опора, но её не было. Евдокию пронизывал холод – холод душевный, внутренний, и холод мартовского воздуха, и она чувствовала, что трясётся как осиновый лист. Внешний мир заставил обратить на себя внимание. С трудом на негнущихся ногах она встала, окоченевшими до боли руками подняла показавшуюся очень тяжёлой сумку и пошла, что называется, куда глаза глядят. Но глаза видели только темноту зимних улиц, а силы, бОльшую часть которых забрал душевный вакуум, быстро кончились. Евдокия была вынуждена сделать выбор. Она огляделась вокруг, пытаясь сориентироваться в пространстве реальности и свернула вправо – к заботливо сохранённому ею шаткому мосту.
Борьба
– Ну, давай, попробуй, догони!
Алька тут же повёлся на провокацию и кинулся к Андрею, а тот со смехом пулей взлетел по лестнице на крыльцо школы. И никогда бы его не догнать, если бы не чей-то портфель, предательски стоящий на последней ступеньке. Андрей зацепился за него ногой, с размаху полетел вперёд рыбкой и угодил коленкой прямо на осколок кафельной плитки.
– Хотел, чтоб я догнал? Пожалуйста! – победно закричал Алька.
Андрей молча встал.
– Теперь ты вóда! – и Алька кинулся убегать.
Но Андрей по-прежнему стоял на месте, изо всех сил зажмурив глаза. Почуяв неладно, Алька вернулся, а за ним подбежали и другие ребята.
– Андрюх, ты чего?
Он молчал и держался за ногу.
– Коленка?
Подбежали две мамы:
– Что случилось?
Школьники кинулись наперебой рассказывать.
– Нога болит? Ты на неё наступать можешь? Да что ты молчишь? – всполошились родители.
Через минуту их беспокойных вскриков Андрей сдавленно произнёс:
– Нормально. – И захромал в сторону.
Самая сильная волна боли прошла, и теперь он мог говорить и отвечать на вопросы, не боясь, что слёзы хлынут рекой. Он до головокружения, так, что не мог говорить, собрал все свои силы, чтобы не заплакать перед посторонними, и был немного горд, что никто не заподозрил его в слабости.
Весну после возвращения к матери Евдокия почти не запомнила. Помнила, как вошла вечером в квартиру, помнила вопросы Виктории и свои ответы, на которые расходовались последние силы:
– Что-то случилось?
– Нет.
– Ты надолго?
– Да.
– Поссорилась со своим Алёшей?
– Нет.
– Но жить теперь собираешься здесь?
– Да.
– Что ж, добро пожаловать! (с иронией)
– Спасибо.
Последующие недели (сколько?) слились в один мутный сон. Она ела (мало), спала (много, потому что во сне можно было не думать и не помнить) и иногда бралась за учебники (они тоже с горем пополам занимали ум). Всё это Евдокия делала не потому, что было надо, а потому что делать это, следуя приказаниям матери, было проще, чем не делать, сопротивляясь. Это Дусе было в новинку, но она привыкала.
Постепенно привыкла и к тому, что мать постоянно заставляла её мерить температуру, а та, словно развлекаясь, каждый раз выдавала разные значения в диапазоне от тридцати пяти до тридцати восьми градусов. Поскольку Дуся наотрез отказалась идти к врачу (ради этого ей даже пришлось ненадолго вернуться в реальный мир), мать добилась её согласия на принятие каких-то витаминов, нормализующих, как обещала реклама, состояние нервной системы. Такой расклад Евдокию устраивал, и она дисциплинированно ежедневно нормализовала состояние газона под их балконом.
Но если в отношении температуры её предавал градусник, то периодически кружащаяся голова скрывалась очень легко: со временем Дуся приспособилась в такие моменты рисовать на лице лёгкую улыбку прислоняться к ближайшему косяку с якобы задумчивым видом.
– Тебе накладывать?
– Нет, мам, я сама.
Мать недовольно пожала плечами и молча села за стол. Надолго воцарилась тишина, которую нарушило только негромкое постукивание приборов по тарелке.
– Мам…
Женщина подняла глаза. Она была погружена в свои мысли и в другое время, наверно, даже не подняла бы глаз, но звук голоса дочери заставил её вздрогнуть. Голос был тонкий и как будто надорванный. Виктория посмотрела на дочь и словно впервые за долгое время увидела её. Увидела, как она сидит, подняв плечи и подложив под себя ладони, и смотрит в пустую тарелку. Заметила, что она похудела. А может, повзрослела? Потому что щёки утратили по-детски жизнерадостную окружность, а скулы заострились. Виктория вообще мало интересовалась проблемами дочери, считая, что важнее достойно воспитать её, вложить то, что считала нужным.
– Ты с папой давно разговаривала?
– Довольно давно, а что?
– Я соскучилась по нему, – тихо сказала она.
Виктория знала, что дочь была обижена на отца и принципиально не звонила ему первая с тех пор, как тот ушёл. Хотя она сама поддерживала нормальные отношения с теперь уже бывшим мужем. Делали это они ради дочери.
– Так позвони ему.
– Не хочу! – Теперь голос прозвучал знакомо резко.
Увлечённая новым для неё занятием, Виктория продолжала рассматривать дочь и вдруг стала замечать в ней знакомые – свои собственные – черты: властная складка между нахмуренными бровями, наклон головы – чуть в сторону. Впервые в жизни она ощутила, что они похожи, две одинокие женщины.
– Ты сильная, – сказала Виктория. – А сильным всегда приходится бороться. – Это она уже добавила о них обеих. Дуся презрительно
