обществ заметно снижается. Но это не означает, что потенциалы их жизнеспособности в силу обозначенного снижения возрастают. Скорее, наоборот. Выхолащивание религиозной парадигмы подрывает и все иные производимые от нее идейно-духовные компоненты. Речь, естественно, не идет о теократической реставрации. В целях повышения жизнеспособности общественного организма необходимо решение задачи достижения оптимума между полюсами теократичности и секулярности.
Квазирелигиозная формула «Ленин сегодня»
Преломлением религиозной формулы «Царь – это Христос сегодня» в коммунистической идеологии являлось определение очередного генерального секретаря как «Ленин сегодня». Ритуальное посещение мумии вождя мирового пролетариата воссоздавало мистериальные формы культа легендарного предка прародителя. Удивительною откровенностью своего религиозного содержания (в духе буддизма) оду Ленину в поэме «Лонжюмо» представил А. Вознесенский:
«Я думаю, что гениальность
Переселяется в других.
Уходят времена и числа.
Меняет гений свой покров.
Он – дух народа.
В этом смысле
Был Лениным Андрей Рублев.
Как по архангелам келейным
порхал огонь неукрощен.
И, может, на секунду Лениным
Был Лермонтов и Пугачев.
Но вот в стране узкоколейной,
шугнув испуганную шваль,
в Ульянова вселился Ленин,
Так, что пиджак трещал по швам!
Он диктовал его декреты,
Ульянов был его техредом…
И часто от бессонных планов,
упав лицом на кулаки,
Устало говорил Ульянов:
«Мне трудно, Ленин, помоги!»
В советской квазирелигиозной идеологической традиции проводилось подобное же противопоставление Ленина-вождя (фактически Бога) и Ульянова-человека. Этот миф удалось поэтически выразить В. В. Маяковскому:
«Коротка
и до последних мгновений
нам
известна
жизнь Ульянова.
Но долгую жизнь
товарища Ленина
надо писать
и переписывать заново».
У А. Вознесенского Ленин – сверхчеловек, даже способен выходить за рамки живой плоти Ульянова:
«Когда он хаживал с ружьишком,
Он не был Лениным тогда,
А Ленин с профилем мужицким
Брал легендарно города!»
На мифологическом уровне массового восприятия само наименование вождя – Владимир Ильич Ленин – вызывало ассоциации и с Владимиром (владеющим миром) Красное Солнышко, и с Ильей, карающим пророком. При Сталине Ленин возводился в ранг Бога-отца, по отношению к которому генеральный секретарь выступал наследником. Советская троица Маркс – Ленин – Сталин символизировала преемство харизмы великого учителя. Постсталинская троица Маркс – Энгельс – Ленин уже была демифологизирована и не выражала идею единой связи времен через образ пророка. Разоблачение культа Сталина на XX съезде прерывало традицию харизматического преемства. Десталинизация подразумевала демифологизацию, а потому и десакрализацию советской власти. Ленин из легендарного прародителя нации был превращен поколением шестидесятых всего лишь в «самого человечного человека», «доброго дедушку». Попытки религиозного возрождения культа Ленина без реанимации культа Сталина были обречены. Последующее отрицание коммунистической номенклатурой харизмы Хрущева и Брежнева и привело в конченом итоге к параличу государственной власти. Отсутствие сакральной преемственности с 1924 года ставило под сомнение сакральную природу самого советского государства, основанного на Революционном Откровении 1917 года[345].
Перспективу стать мифологической фигурой отца – основателя национального государства имел Ельцин. В период зенита его политического рейтинга распространялись даже слухи, что он сын чудом спасшегося и проживавшего в Свердловской области Николая II (отсюда отчество Николаевич). Но, эволюционируя от образа народного борца с чиновничьей неправдой и «лжехаризматиком» Горбачевым к образу боярского царя, Ельцин постепенно утрачивал сакральный ореол и даже подвергался демонизации. Сценарий передачи им харизматических полномочий преемнику – президенту как бы вновь актуализировал реинкарнационную мифологию посвящения во власть.
Сталинская религиозная реставрация
Революционная эсхатология выстраивалась первоначально на резком разрыве со старорежимным прошлым. «Прыжок в царство свободы» мыслился как освобождение человека от пут прошлого. С середины 1930-х годов начинается частичное восстановление прежней эсхатологической модели противостояния «Святой Руси» силам мирового зла.
Несмотря на декларируемый в качестве идеологии советского общества диалектический материализм, в период сталинской инверсии происходит реанимация православной идеи. Демонизации облика Сталина в литературе противоречит оценка генсека духовным писателем, отцом Дмитрием Дудко: «…если с Божеской точки зрения посмотреть на Сталина, то это в самом деле был особый человек, Богом данный, Богом хранимый Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для всего мира… Сталин с внешней стороны атеист, но на самом деле он верующий человек… Не случайно в Русской Православной Церкви ему пропели, когда он умер, даже вечную память, так случайно не могло произойти в самое «безбожное» время. Не случайно он учился и в Духовной Семинарии, хотя и потерял там веру, но чтоб по-настоящему ее приобрести. А мы этого не понимаем… Но на самом деле все-таки, что Сталин по-отечески заботился о России…»[346].
Вопреки распространенному клише, церковное возрождение началось еще в довоенные годы и потому не являлось исключительно следствием военной катастрофы и перспективы демонтажа режима в 1941 году. Еще с середины 1930-х годов прослеживается тенденция возвращения в епархиальные ведомства изъятых прежде из патриархии храмов. Проводится историографическая переоценка миссии христианства в пользу признания значительного вклада, внесенного православной церковью в становление древнерусской национальной культуры и в отражение внешней агрессии со стороны иноверцев.
С 1935 года «реабилитируется» табуированная прежде рождественская елка, которая, правда, став атрибутом новогоднего торжества, утрачивает прямую связь с христианской семиотикой. Посредством персонального вмешательства Сталина при разработке проекта Конституции 1936 года были изъяты поправки к статье 124-й о запрете отправления избирательных прав служителям культа[347].
Вероятно, не последнюю роль в изменении политики советского государства в отношении церкви сыграли материалы всесоюзной переписи 1937 года. Вопрос о религиозной принадлежности был включен в опросные листы переписи по личной инициативе И. В. Сталина. Полученные результаты оказались настолько ошеломляющими, что опубликовать сводные статистические материалы власти так и не решились. Через два года была проведена повторная переписная акция, уже не содержащая пункта установления принадлежности человека к какой-либо религии. Важный вопрос отсутствовал и во всех последующих переписях.
Согласно полученной в 1937 году статистике, большинство из согласившихся заполнить соответствующий пункт анкеты самоидентифицировалось в качестве верующих – 56,7 %. К ним, очевидно, следует зачислить и тех, кто на вопрос о своем отношении к религии отказался вообще от какого-либо ответа. Таковых от общего числа участвующих в переписи насчитывалось до 20 %. Данная группа может быть идентифицирована в качестве скрытых верующих. Отказ от заполнения соответствующего пункта анкет, как и неучастие в переписи вообще, определялись религиозными мотивами. С одной стороны, имел место страх перед преследованием всех тех, кто признается в своей религиозности. С другой, запись в анкете в качестве неверующего означала религиозное отступничество.
