— Деда, да мы главное, вроде бы, все уже обговорили. Кое-что еще осталось, но это можно и потом.
— Да? Слава Тебе Господи, — искренне обрадовался дед, подтверждая мишкины предположения — я уж думал и до вечера не кончим. Тогда, пошли обедать.
Сказать оказалось легче, чем сделать. Лавр изрядно намучался, помогая деду прицеплять протез, а потом сопровождая двух хромых вниз со второго этажа. Спускаться по лестнице на костылях оказалось страшно неудобно, да еще пиво, не ко времени, ударило в голову. На последних ступеньках Мишка все-таки сковырнулся, и лететь бы ему носом в пол, если бы Лавр не подхватил подмышки.
Во дворе разошлись: Лавр пошел к себе, дед решил заглянуть к Немому и Мишка остался один. Откуда-то вывернулась Анька-младшая, вся прямо-таки вибрирующая от любопытства.
— Минька! А, Минька, а чего вы там ругались-то так долго? Я, как не подойду, дед как зверь рычит, да еще тебя утопить в пиве грозился.
"Блин, ну почему в таком роду старшая дочь такая дура? Мы там больше двух часов сидели, и что же: все время ругались? Ну, погоди!".
— Ты только не пугайся, Аня, — Начал он заговорщицким тоном. — Все, может, и обойдется еще.
— Ой, а что такое?
— Да, понимаешь, такое дело… — Мишка сделал вид, что не решается сказать страшную правду. — В общем… Бурей к тебе сватается!
— А? — Анька-младшая прижала ладони к щекам. — Ой, мамочка…
— Ну, мы с дядькой Лавром, конечно, отговаривали, мол, урод и старый уже. А дед — ни в какую! — Продолжал накручивать ужас Мишка. — Серафим Ипатьич, говорит, потомок первого сотника Харальда, нам с таким породниться — честь великая! Короче, хочет отдать тебя за Бурея.
— А… А, чего он про смерть лютую кричал?
— Ты что, Бурея не знаешь? — Мишка горестно понурился. — Если откажем… Сама понимать должна.
— Ой, мама, мамочка!!!
Из глаз Аньки брызнули слезы, она подхватилась и кинулась бежать куда-то между многочисленных построек.
"Вот так-то, лахудра, будешь еще над воинскими обычаями хихикать".
Мишка сплюнул и пошкандыбал на костылях в сторону семейной избы.
Глава 2
Дед действительно перебрал с пивом и после обеда прилег вздремнуть, а Мишка решил навестить отца Михаила. Роська с санями уже привычно исполнил роль водителя начальственного лимузина, с шиком подкатив к крыльцу церковного дома. Помог Мишке выбраться из саней и, как, и положено начальническому водиле, остался ждать на улице.
— Господи Иисусе Христе…
Уже привычно подняв руку для крестного знамения, Мишка так застыл в изумлении. Запущенное холостяцкое жилище отца Михаила, по определению, отличающееся от медвежьей берлоги только наличием мебели и отопительных приборов, преобразилось самым чудесным образом.
Полы и стены чисто вымыты, выскоблены, чуть ли не до бела. На полу расстелены половики. Печка побелена и от нее веет вкусной смесью запахов ухи, пшенной каши и топленого молока. Чистейшая до стерильности посуда аккуратно расставлена на одной полке, а на другой, строго по ранжиру, выстроились книги. Даже шахматы на клетчатой доске расставлены, хоть и неправильно, но аккуратно.
Какая-то незнакомая девка заканчивает застилать постель, а сам отец Михаил, умытый и причесанный, благообразный, словно иконный лик, лежит на лавке в свежайшей белой рубахе, укрытый теплым одеялом из волчьих шкур.
Были и еще какие-то приятные изменения, придавшие дому уют, но Мишка сразу их даже и не заметил. Просто-напросто, дом стал другим.
Из ступора его вывел громогласный голос тетки Алены:
— Ну, чего встал? Ноги вытер? Проходи. Отче святой тебя заждался, уже два раза спрашивал. Хотя, погоди-ка! Сейчас.
Тетка Алена подхватила на руки мгновенно запунцовевшего от смущения монаха и легко, словно ребенка, перенесла с лавки на постель.
— Давайте, беседуйте, а потом кашки поедим с молочком. — Алена глазами строгой воспитательницы детского сада взглянула на монаха и предупредила: И не вздумай опять отнекиваться! Насильно запихну!
Отец Михаил обреченно закрыл глаза, видимо опыт общения с Аленой быстро и эффективно приучил его к покорности. Мишка, стуча костылями, подошел к постели, присел на стоящий рядом чурбан, исполняющий роль табурета. От отца Михаила тоже пахло хорошо: баней и лекарственными травами.
— Здравствуй отче, поклон тебе привез от друга твоего отца Феофана.
— Спаси тя Христос, Миша. Как он, благополучен ли?
— Вполне благополучен, у епископа Кирилла в ближних людях состоит. Крамолу и ересь изыскивает и искореняет.
— Ну да, изыскивать и искоренять, как раз по его натуре. А сам-то как, вижу — ранен?
— Ничего страшного, отче, заживает уже.
— Ну, и слава Богу. А я вот, то ли в рай попал, то ли…
Взгляд монаха зацепился за богатырскую фигуру Алены.
— … То ли еще куда. Сплошные соблазны вокруг. Лежу, вот, телесно ублажаюсь…
— И правильно! — Поддакнул Мишка. — Ты, отче, нам здоровым нужен.
— Сила не в плоти, но в духе!
— И в плоти тоже. — Не согласился Мишка. — Помнишь, как латиняне говорят: "Милитат спиритум — милитат гладио. Воюешь духом — воюй мечом"? Твой меч, конечно, слово Божье, но и для него телесная сила нужна. У нас три сотни душ, закосневших в язычестве, появилось, как ты с этим управишься, если болеть будешь?
— Правильно — встряла Алена — А то уху есть не хотел! Жирная, видишь ли!
Отец Михаил осторожно покосился на Алену и тут же отвел взгляд.
— Вижу, отрок, многое тебе поведать надо. Сестры! Оставьте нас на малое время, мне исповедь принять надо.
— Пошли, Улька, — скомандовала Алена — мы еще в церкви не закончили.
В сопровождении девчонки, Алена двинулась было к выходу, но обернулась и произнесла тоном смертного приговора:
— А вернемся, будем кашку есть.
Помолчала и зловеще добавила:
— С молочком!
Отец Михаил выждал, пока за женщинами закроется дверь и доверительно, полушепотом, произнес:
— Не женщина — лев рыкающий, прости меня Господи! А вторая! Язычница, а в храме полы моет!
— Ну, у Алены и медведь на дудке играть будет! — Мишка с трудом сдержал улыбку.
— Только один раз в жизни такое, как сегодня, переживал. — Продолжил трагическим шепотом монах. — Это когда на море буря случилась и наша ладья чуть не потонула. Только милостью Божьей и спаслись тогда из бездны вод. А ныне… Миша, ты не поверишь, в бане, без одеяний, в четыре веника меня… Думал, помру… Не женщины — две стихии необузданные.
"Да-а-а, можно только посочувствовать. Интересно, он отчего скорее помереть мог: от физического воздействия, или от визуального? Алена кого хочешь, впечатлит до беспамятства, а уж монаха-то… Впечатление же, надо понимать, было будь здоров. Чего-чего, а слезы в голосе я у Михаила не слышал никогда. Впрочем, а сами-то Вы, сэр?".
Когда, впервые после ОСОЗНАНИЯ, Мишку повели в баню — по малолетству, вместе с женщинами — он слегка оробел. Когда-то в детстве, в середине пятидесятых годов ХХ века, его тоже водили в женское отделение бани — старого здания из темно-красного кирпича, стоявшего недалеко от Сытного рынка. Визуального ряда детская память не сохранила, но до самого конца ТОЙ жизни помнился звуковой фон: умножаемый эхом, гулявшим под сводами обширного зала, женский гвалт, время от времени перекрываемый грохотом жестяных шаек, плеском воды и детским писком.
Тогда он был малым ребенком. Сейчас, вроде бы, тоже, но смотрел-то из детского тела зрелый мужик! Как отреагирует организм на множество обнаженных женских тел в непосредственной близости? Не дай Бог… Вот номер-то будет!
Робел Мишка, как выяснилось, напрасно. Детскому организму открывшиеся картины оказались совершенно "до лампочки". Тем более, что лампочки-то, как раз и не было — помещение без окон освещалось двумя, громко трещавшими от сырости лучинами.
Впечатление, тем не менее, оказалось очень мощным и неожиданным. Сильные, пышущие здоровьем (и не догадаешься, что не по одному разу рожавшие) женские тела, природная грация, естественная экспрессия, размашистые, но точные движения, царская осанка…
Куда там всяким Эммануэлям и Чиччолинам вкупе с прянишниковскими мочалками! Можно подумать, что порно-дивы просто-напросто принадлежат к иной ветви эволюционного древа земной биосферы. Эти-то, как раз от обезьян и произошли, а ратнинские женщины одним своим видом подтверждали гордое убеждение славян: "Мы — внуки Божьи".
А рядом со взрослыми женщинами — Мишкины старшие сестры. Подростки, но никакой угловатости неуклюжести, костлявости — крепость и изящество. Еще только проклевываются черты женщин, но каких женщин! Как, с почти балетной обманчивой легкостью подхватывает полутаропудовую бадью с водой мать, как колышется тяжелая грудь Татьяны… И рядом не лежало вялое трепыхание… Ну, да Бог с ним. Общее впечатление: "пыльным мешком из-за угла". И это еще мягко сказано.
