4/ II, 1924
«Не верю. Не молюсь. Не знаю…»
Не верю. Не молюсь. Не знаю.Молчу. Но сердце говорит.Мечта ушедшая сгораетВ лучах немеркнущей зари.
Не жду. Не помню. В жуткий путь яИду с улыбкой на лице,Чтоб на глухих, ночных распутьяхИскать мучительную цель.
4/ II, 1924
«Расчёсывая на ночь волосы…»
Расчёсывая на ночь волосы,Рассыпанные по плечам,Смотрела я на теневые полосы,На три сверкающих луча.
Прозрачный воздух лёгкой дрёмоюКоснулся стен и потолка.Здесь всё прошло: тревога, зло моё,Мечты, и слёзы, и тоска.
Глухие ветры стоны спутали,На завтра — шум и ропот дня…Задор тоски, безумья, удалиЕщё помучают меня.
4/ II, 1924
«По-весеннему светит солнце…»
По-весеннему светит солнце,Зеленее в полях трава.На холодные руки клонитсяЗакружившаяся голова.
И дрожат холодные пальцыНа немой белизне листов,Когда солнце мне улыбаетсяИ смеётся даль облаков.
И манящие злою шуткой,Зацветаньем мечты дразня,Вечера догорают жуткие,Утомительные для меня.
5/ II, 1924
Ночью («Думы грешные, глухие…»)
Думы грешные, глухие,Недоконченные думы.Снятся шорохи ночные,Снятся шорохи и шумы.
Запах вянущих нарциссов,Пряный запах сон дурманит,В темноте скребётся крысаВ зачарованном тумане.
Сумрак бледный и зловещийЕле трогает ресницы.Что-то нежное трепещет,Что-то ласковое снится.
Сны — всё ярче и нелепей,Всё безумнее желанья…Только слышен тихий трепетРазмеренного дыханья.
5/ II, 1924
«Хочу, чтоб совсем не завяли вот эти нарциссы…»
Хочу, чтоб совсем не завяли вот эти нарциссы,Чтоб свежими были они до другого букета.Чтоб вечно желаний моих недоступные высиЦвели и звенели, каким-то безумьем согреты.
Хотелось бы мне, чтобы тихий, медлительный вечерСлетел, и взглянул, и сорвал равнодушную маску,Чтоб спрятать от холода нервно-дрожащие плечи,И думать. И плакать. И слушать красивую сказку.
6/ II, 1924
«В этой комнате убогой…»
В этой комнате убогой,У холодных, бледных стен,Жду в мучительной тревогеНевозможных перемен.
Но сгорел он, день последний,Не законченный ничем.Я молчу. И шепчут тениНа откинутом плече.
7/ II, 1924
«Я твёрдо знаю, что вольна сама…»
Я твёрдо знаю, что вольна самаВ судьбе упрямой и нелепой.Душа боится холода ума,Инстинкту доверяясь слепо.
Слепой душе не мил кратчайший путь,Не радуют известные дороги,Она бросается в глухую мутьЗадора, счастья и тревоги.
Душа сильна: в ней блещет вечный свет,Душа — огонь ума и тела.Но только — если этой силы нет,Как быть? Где взять её? Что делать?
Тогда душа безумна и больна,И грубым жестом своевольяНа много страшных лет обреченаЕщё никем не вынесенной боли.
7/ II, 1924
«Над равнодушно-серым переплётом…»
Над равнодушно-серым переплётомСпадала прядь волос.В молчании моём возникло что-то,И что-то пронеслось.
Боялась я, что эта ночь разгонитИ жесты, и слова.Покорно на холодные ладониУпала голова.
Закрыв лицо, я что-то повторяла,Не плача ни о чём.А ночь зловещей дрожью целовалаХолодное плечо!
9/ II, 1924
«Я поверила в нежную сказку…»
Я поверила в нежную сказку,Что, смеясь, рассказала весна.Я сняла равнодушную маскуИ теперь я одна и сильна.
Не боюсь я ни зла, ни ошибки,И закатная даль не страшна,Как же быть, если этой улыбке,Трепеща, улыбнулась весна?
Что понять, когда сумрак струитсяИ под утро светлеет стена?Теплым солнцем легла на страницыНачинающаяся весна.
9/ II, 1924
Дон-Жуан («Бледных рук заломленные кисти…»)
Бледных рук заломленные кисти,Страстью искажённое лицо.Набросала шелестящих листьевОсень на широкое крыльцо.
И дрожали гаснущие взорыВ глубине сверкающих зеркал.На окне, сквозь спущенные шторыЛуч заката догорал.
На лице тоскующем и странномТолько страсть, разбитая концом.У окна склонилась Донна-Анна,Донна-Анна спрятала лицо.
А над ней едва дрожащий мускулИ расширенная прорезь глаз.От заката жалобно и тусклоШтора тёмная зажглась.
Он дышал порывисто и грубоИ до боли в пальцах пальцы сжал.И сверкали сдавленные губыВ глубине тоскующих зеркал.
У окна безумной дрожью сжата,Слышит ядовитый звук речей:«Этот луч — не твоего ль закатаБлещет на опущенном плече?»
И склонились, жили и дрожалиИскривлённые его черты.За окошком вечерели дали,Ветер с веток обрывал листы.
И холёные ломая пальцы,Он о счастье думал, чуть дыша…У него, у гордого скитальца,Разве может быть ещё душа?
На лице — задор любви и воли…Только взгляд о чём-то тосковал,Перекошенный нездешней больюВ глубине темнеющих зеркал.
10/ II, 1924
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
