Пришла весна, приехали Нелли, Густомесов, Кистенев. Жизнь стала оживленнее. Прогулки, стихи, музыка, вечеринки… Денис повеселел, стал чаще бывать у Белецких, и Варя как-то совсем позабыла о зимнем происшествии. А теперь? Что с ним теперь? Он стал угрюм, рассеян, неохотно разговаривал, избегал встреч с Варей и почти не уходил с парохода по вечерам. И это стало ее мучить. Почему Денис, такой прямой и откровенный – почему он скрывает что-то от своего друга? Зачем?.. Нет-нет, тут что-то не то!
Варя закинула обнаженные руки за голову и задумалась.
Почти пять месяцев прошло с тех пор, как она приехала в Отважное. И странное дело – она совсем не скучала по Москве, ни капельки. Отчего бы это?
Серебряный лик луны дрожит в никелированной шишечке на спинке кровати, на полу лежат ровные квадраты света, и мягкие тени прячутся по углам комнаты. На туалетном столике возле смешного фарфорового китайчонка звонко тикают золотые часики, небрежно сброшенные с девичьей руки. Проходит час, другой… А Варя все не спит. Щеки ее горят, черные волосы разметались по жаркой подушке, под темными ресницами тихо и светло вспыхивают синими огоньками усталые глаза.
А что такого особенного в этой незнакомке? Ведь Варя может прямо и открыто спросить о ней у Дениса. И даже наверное спросит, завтра же и спросит. И в этом не будет ничего, совершенно ничего неучтивого. Денис друг ее детства, близкий человек не только ей, но и маме и папе – всей семье, и она имеет полное право поинтересоваться некоторыми подробностями его частной жизни. И никто не может ей запретить этого, а Денис не имеет права скрыть от нее правду… Но почему, почему все это так ее занимает?
– А что если я… влюблена?
Осененная этой неожиданной мыслью, она привстала и села, спустила с кровати босые ноги.
– Влюблена… влюблена… Вздор! Ну какой вздор!..
Варя прижала кулачок к полуоткрытым и воспаленным губам, да так и застыла.
– Что же это?.. Мамочка…
И уже совсем растерявшись, она упала лицом в подушку и тихо заплакала, стараясь сдержать себя, чтоб Анна Сергеевна на услыхала ее слез в соседней комнате.
Но Анна Сергеевна крепко спала и ничего не слышала.
XXVII
Ананий Северьяныч попросил Дениса посмолить подрассохшийся и ставший давать течь ботник. Бушуев забрал ведерко со смолой, пакляную кисть и пошел на Волгу.
Вечер выдался ясный, но с ветерком. Рябиново-красный закат предвещал скверную погоду. По Волге ходила зыбь, и тихо шумели тонкими длинными листьями кусты тальников. Ботник лежал на приплеске, перевернутый вверх дном и просохший. Ананий Северьяныч вытащил его из воды еще накануне. Бушуев развел костер, повесил над огнем ведерко со смолой и присел на камень.
Еще с утра он чувствовал сильную головную боль, и теперь с каждой минутой эта боль все усиливалась и усиливалась. На лбу выступила испарина. Он стер ее рукой. «Да я, кажется, болен…» – подумал он.
Через полчаса смола закипела. Бушуев снял ведерко с костра, сбросил китель, засучил рукава рубашки и принялся мазать черной пахучей смолой исцарапанное и подгнившее днище ботника. Но вскоре он почувствовал какое-то неудобство, как будто что-то ему мешало, он поежился и даже вздрогнул и вдруг понял, что за его спиной кто-то стои́т, и стои́т уже давно. Но – странное дело – поняв это, он не обернулся, а продолжал быстро и сосредоточенно водить кистью. Потом перестал работать, покрутил задумчиво в руках пакляную кисть и негромко сказал:
– Ну кто там? В чем дело?..
И повернулся.
Сначала он увидел черные, как смородина, глаза, с каким-то странным, красноватым блеском, и долго смотрел в эти глаза, потом увидел круглое бритое лицо, выглядывающее из-за кустов тальника.
– Как это ты догадался, что я тут стою́ и смотрю на тебя? – рассмеялся Алим, сходя с тропинки и шагая по хрусткому гравию к Бушуеву. – А я ведь уже давно стою́. Интересно смотреть на человека, когда он один и думает, что его никто не видит. Сначала испугать хотел, крикнуть, а потом, думаю, чего пугать, зачем?
Все это он проговорил как-то чересчур быстро и все время улыбался, показывая сплошные белые зубы.
– Мажешь?..
– Да… мажу… – ответил Бушуев и посмотрел на правую руку Алима. Алим держал в ней портфель, тихонько раскачивал его и, видимо, не собирался протягивать руку Бушуеву, но тут Бушуев заметил, что его собственные руки так запачканы смолой, что рукопожатие было немыслимо, и то, что Алим не протянул ему руки, показалось естественным. В себе же он вдруг почувствовал страшную силу, мышцы всего тела, казалось, зазвенели от напряжения.
– Что, рассохся? – кивнув подбородком на ботник, спросил Алим, присаживаясь на камень и не выпуская из рук портфеля.
– Да… рассохся, – спокойно ответил Бушуев и снова стал мазать, не глядя на Ахтырова.
– А ты бы его выкинул да купил бы новый.
– Денег нет.
– Эх, Денис, Денис… – вздохнул Алим. – Вот ты говоришь – денег нет. Денег у нас ни у кого особенных нет. Не умеем мы их ни зарабатывать, ни хранить. Вот, к примеру, ты. Небось на «Ашхабаде» больше получал, чем на «Товарище». А ведь не поехал на нижний плёс? Не поехал?
– Не поехал… – как эхо ответил Бушуев, прислушиваясь к стуку своего сердца.
– Значит, сам виноват, что денег нет. Конечно, на «Товарище» вольготней плавать, к дому ближе, да ведь по карману бьет расчет такой…
Он замолчал и молчал долго, минуты три, поглаживая щеку и внимательно рассматривая собеседника.
– Ты что – болен? – спросил он.
– А что? – встрепенулся Бушуев.
– Да бледен очень…
– Наверное, болен… – неохотно и вяло ответил Бушуев.
– Я, брат, тоже не очень здоров… Устал, знаешь, как-то. Все не клеится, все не ладится, все из рук валится, и жись не в жись… Так, тяну, живу, а зачем? сам не понимаю. И перевернуло меня эдак-то, знаешь, в какие-нибудь два-три месяца. Помнишь, помнишь, когда мы впервой-то встретились, зимой, вот еще когда на дороге-то тебя нашли, в снегу… так я тогда совсем другой был, еще на что-то надеялся, о чем-то мечтал… А потом пошло, пошло и пошло… Нет, а как мы тебя в снегу-то нашли! – неожиданно оживился он и рассмеялся. – Словно клад какой! Помнишь?
– Помню… – хрипло выдавил Бушуев и, бросив кисть и ведерко, сел на камень. И вытер предплечием испарину, снова выступившую на лбу. – Помню… все помню, – еще раз повторил он, не узнавая своего голоса.
Алим же оживился еще больше.
– А ведь и ты, Денис, другой был! А? Веселый, разбитной… Домой-то как рвался? Я, брат, никогда не забуду, как ты целиной по колена в снегу к дому побежал. Я еще тогда подумал, что вот, мол, как родина заедает человека, хуже… хуже любви! А любовь, знаешь, как заедает? До смерти заедает! Все печенки повывернет! Кровь кипятком вскипятит! Голову набок свернет! И мозги вытряхнет к чёртовой матери! Да еще как вытряхнет! Вот как любовь заедает!..
Он уже не смеялся. Глаза его растерянно бегали и мелко дрожали пухлые пальцы.
– И ночи! И ночи! – продолжал он исступленно выкрикивать. – Ночи самое страшное! Лежишь… один лежишь, в темноте, в углу каком-нибудь, один лежишь, с башкой, ошпаренной кипятком! и никто к тебе не подойдет! Слышишь – никто! Хоть плачь, хоть реви, хоть кричи, хоть горло себе бритвой перережь – никто к тебе не придет! Да разве можно так жить? Нет, ты мне скажи: можно так жить? Можно?
– Не знаю… – едва выдавив слова, ответил Бушуев.
– Не знаешь? – переспросил Алим и почему-то перешел почти на шепот: – Ты такой любви не знаешь? А какую же ты любовь знаешь? Расскажи, Денис, мне о другой любви. Пожалуйста, расскажи… Я тебя очень прошу: расскажи о другой любви. Ну как это получается… вот ты, значит, лежишь эдак-то в углу или там в каюте парохода и вдруг… и вдруг дверь отворяется и входит она, садится к тебе на кровать… ну и что она говорит? а глаза? Да! а что глаза ее? Видно их в темноте?.. Ну расскажи же, пожалуйста… Видно их?
– Видно… – тихо ответил Бушуев, и посерешие губы его задрожали.
– И… и счастье в них видно?
– И счастье…
– Горит?
– Горит…
Алим подвинулся ближе к Денису, не спуская с его лица лихорадочных глаз.
– И что же… подожди, о чем это я еще хотел спросить? Ах да: и ничего уж она в эту минуту, кроме тебя, не замечает? Так-таки ни о чем и не вспоминает? Ну хоть еще там о ком-нибудь… или уж совсем, совсем позабывает? Как, Денис, а?
«Знает, – мелькнуло в голове у Дениса, – все знает. Но почему он меня сразу не убьет? О, как все это противно!» И он подумал о том, что надо сейчас же, сию же секунду рассказать Алиму все, все… И, вероятно, рассказал бы, если бы Алим помолчал еще некоторое время, но Алим уже снова шептал:
– Не вспоминает, говорю, о другом-то?
И Бушуева охватила злоба.
– Нет! – громко и резко сказал он. – Не вспоминает…
Алим весь обмяк как-то, съежился и тихо и невесело рассмеялся.
– Нет, Денис, ведь до чего люди могут договориться, а? – и он сокрушенно покачал головой. – Я про свое, ты про свое… А вроде как об одном и том же. Ты, видать, тоже того… сильно любишь, что ль?
