живет старая Ани, теща Ильмара. Старая Ани вовсе не так уж стара, ей лет семьдесят, не больше; когда Лийзе выходила замуж, Ани еще не было на свете.
Но потом она появилась, и тоже в свой срок вышла замуж, и в конце концов родилась Элли, злая кошка без двух передних зубов. Даже тогда, когда она еще не казалась такой злой и все зубы были на месте, Лийзе не любила ее. Она не хотела, чтобы у Ильмара была такая жена. «Но почему?» — спрашивал Ильмар. «Не знаю, — отвечала Лийзе. — Если бы был жив отец, он, наверное, объяснил бы почему. Я же только чувствую: не надо тебе этой жены».
Но Ильмар не послушался ее. Конечно! Когда это дети слушались родителей? Ильмар и Элли прожили вместе тридцать лет, и Элли постепенно превращалась в злую кошку без двух передних зубов. Всю жизнь она изводила Ильмара тем, что когда-то, когда она еще жила в Лихула (они в самом деле жили раньше в Лихула и даже, кажется, были богаты, когда шла война и все вокруг были бедны), так вот там, в Лихула, ее, Элли, любил, как она рассказывала, один человек, и она любила его.
Она так часто об этом рассказывала, что однажды Лийзе не выдержала (она и при Лийзе это рассказывала) и спросила: «Что же ты не осталась там, где любила его?» На что эта злюка ответила: «Зачем я должна была там оставаться? Он ушел на войну и не вернулся, я больше ничего о нем не слышала».
Ничего не слышала! — изумилась Лийзе. Как будто неизвестно, что никто ни от кого не уходит, даже если уходит навсегда. Надо только уметь дождаться, сидеть на месте и дожидаться.
О, Лийзе это хорошо знает. Слишком хорошо. Когда еще не было Ильмара, а Рутору было два года, Эйно уехал на три дня в Раквере. У него были какие-то дела в Раквере, так он сказал. Но он не вернулся ни через три дня, ни через три недели и даже ни через три месяца. Он вернулся только через год.
Все вокруг говорили, что Эйно бросил Лийзе, что в Раквере у него есть другая и что, может быть, она и тогда, когда он жил там, уже была. Но Лийзе не слушала этих разговоров, она знала: Эйно вернется. Что бы там ни было, он вернется. И она, как прежде, выносила в сад маленького Рутора, выкатывала кресло на колесиках с папашей Ру́дольфом, делала стирку в черной кухне, гладила и готовила в белой и всегда одинаково низко приседала перед баронессой Ферзен, когда случалось встретиться.
И в один прекрасный день… О, это был поистине прекрасный день, совершенно особенный, Лийзе и сейчас помнит его. Было воскресенье, и колокол в кирке святого Яна звонил громче и веселее, чем обычно. Кирка святого Яна и сейчас в двух кварталах от дома на Линда, 13, но Лийзе уже давно туда не ходит. Не почему-либо, нет! Просто в каменной кирке, сколько бы ее ни протапливали, всегда так холодно, что ногам и спине делается еще больнее.
Так вот, было воскресенье и Эйно вернулся…»
Новый директор в самом деле понравился Тоне. «Может, к нему сходить, если эти идиоты не угомонятся?» — подумала она.
— Жди! Угомонятся! — насмешливо говорила Алевтина. — Капа сказала: комиссию создают.
Капа, Алевтинина приятельница, — казначей в месткоме. От нее-то и узнали, на что намекала в подслушанном Виктором разговоре Лена Ананьева. Капа обещала непременно вытащить из стола председателя месткома заявление, чтобы сличить почерк.
— Еще чего! — сказала на это Тоня. — Я этим заниматься не стану.
— А мы станем, мы не гордые! — ответила Алевтина.
Но сличать почерк не пришлось, заявление, как предположила Капа, председатель месткома, должно быть, «носит у сердца».
— Все обыскала — нигде нету! — сказала она.
Тоня тоже понимала: сама собой история не заглохнет. Видимо, и начальник цеха уже в курсе чего-то, вчера утром разговаривал с ней сухо, как будто и не он. Хотелось сказать: «Вы что, Федор Павлович, думаете, что я тут книгами промышляю?» Но если б сказала, могла бы и разреветься, как последняя дура, поэтому ничего не сказала.
После работы — домой, нигде не задерживаясь. Ключ от квартиры на длинном шнурке висит у Славки под рубашкой. Каждое утро Тоня надевает на его милую худую мальчишескую шею ключ. Тонина мать, наблюдая это, однажды сказала: «Так, должно быть, образок раньше вешали». «А что такое образок?» — спросил Славка.
Мать приезжает редко, но все же приезжает, отец еще реже. Там, на ТОСе, у них работа, хозяйство, у отца — машина, с которой он возится целыми днями. Там жизнь, а здесь, в Тониной малогабаритной квартире, время как будто остановилось. Даже Славка словно всегда чего-то ждет, прислушивается.
— А что ты думаешь? — сказала как-то мать. — Ведь он отца ждет. Разве может ребенок поверить, что отец ушел навсегда?
«Я тоже не могу в это поверить», — подумала Тоня, но вслух ничего не сказала.
Ключ висит у Славки под рубашкой, и хотя бы за ключ Тоня спокойна: не потеряется. За все остальное она не может быть спокойна ни минуты: правильно ли зажег газ, не забыл ли выключить его, когда поел, не включил ли телевизор, который, как известно, может взорваться?
Насколько бы легче стало жить, если бы в квартире был телефон! Заявление на телефон Тоня давно уже отнесла в местком, но разве теперь дадут?
Откуда взялось то, что случилось? Вот чего она не может понять. Откуда?! В чьей голове могло родиться заявление, о котором рассказала Капа? Вроде и врагов у нее нет…
Если бы Клим узнал! Что бы он сделал, если б узнал? За два бесконечных года, что Тоня не видит Клима, она уже много раз меняла свое отношение к тому, что произошло. Через все, оказывается, проходит человек — через ненависть («убила бы, если б увидела»), через апатию («ничего не хочу, оставьте меня»), через жалость («ведь ему, может, еще хуже»), через все может переступить человек, а вот через любовь — нет… «Почему она никуда не девается?» — думает Тоня.
Наборному цеху легче, чем, допустим, печатному. Наборный цех обеспечивает себя сам: то, что набрал, то и сверстал. А печатный должен еще ждать цинкографию, травильщиков там всяких, ретушеров. Наборный тоже, конечно, без цинкографии ни с места, но ему достаточно знать размеры клише — высоту и формат. Знаешь размеры — заложил пробельный материал и верстай. А уж какое оно там будет, это клише, — четкое или нет, — забота печатников.
