Имеющий уши да услышит.
Истина в нас.
Она в обнаженном человеческом теле. В смазке. В остром желании. В эякуляте и яйцеклетке, встретившихся в матке для продолжения рода. Но разве это призн а ют? Разве скажут открыто? Нет. Вооружившись замшелой моралью, выставят это в дурном свете и назовут естественное постыдным. Они внушают поколению за поколением, что воздержание – добродетель, а траурный черный цвет – главный цвет жизни. В эпоху галопирующего технического прогресса они по-прежнему трепещут перед своими богами и исправно приносят им жертвы, задабривая.
Откройте глаза! Проснитесь! Живите! Не чувствуя сожаления и тем более страха, со смехом сбрасывайте на землю траурные одежды и носите праздничные наряды во славу ЖИЗНИ! Она у вас одна и больше не повторится. НИГДЕ. НИКОГДА. Прочувствуйте это. Каждой своей клеточкой прочувствуйте. Сначала вам станет страшно. Вам покажется, что у вас вырвали почву из-под ног и вы летите в бездну, а потом вы примите истину и, может быть, измените свою жизнь.
Время еще есть.
Но его меньше, чем кажется.
Лена стояла без юбки и трусиков, опершись руками о стену. Выгнув спину, она кусала губы, чтобы не крикнуть, а он брал ее сзади, придерживая левой рукой пряжку ремня, чтобы не звякала, а правой сжимая ее грудь под задранной блузкой. Не было ничего неестественного в том, что они делали, но когда возбуждение схлынет, на смену ему придет чувство неловкости.
Табу. Табу. Табу.
Невидимые прутья их клетки.
– Сережа, – вдруг прошептала Лена. – Ты сумасшедший…
С последним словом она тихо вскрикнула и несколько раз дернулась всем телом, впившись ногтями в крашеную масляной краской стену рядом со стендом о творчестве А. С. Пушкина.
Это был одновременный оргазм.
Эякулируя, он думал о том, что после этих коротких мгновений они протрезвеют. Презерватив он спрячет в портфель, в газету. Ему некомфортно с использованным презервативом в портфеле. Однажды он не выбросил его по дороге из школы и только поздно вечером, когда Оля была дома, вспомнил об этой улике. К этому времени в портфеле пахло кислым – а может, и не только в портфеле, поэтому, не испытывая судьбу, он выбросил желтый газетный сверток в окно. Утром он видел его на газоне, а вечером его не было и стало как-то спокойней.
Они шли по коридору, молчали и не смотрели друг другу в глаза – словно чужие. Гадкое состояние. Так не должно быть. В груди, где только что было жарко, стало пусто и холодно. Он знает, о чем думает Лена. «Лучше бы съездили ко мне и сделали все по-людски. Да и вообще надо определиться. Долго будем прятаться по углам как подростки»? Однажды Лена спросит. Что он ответит?
В его шкафу много скелетов.
Взгляните, к примеру, на этот: в школе до сих пор думают, что Оля врач, хотя уже несколько лет это не так. Даже Лена не в курсе. Всем это знать не надобно, с их-то надломленной психикой, но ей он должен был рассказать. Но не признался. Сначала якобы не было повода, а теперь и подавно не скажет.
Они встретили Иру Евсееву.
Со времени битвы в учительской Лена и Ира сблизились, можно сказать – подружились. Ира не станет сплетничать и тыкать в них пальцем. Кажется, она и сама не прочь, она натура чувственная и активная.
Они были одни в коридоре.
– Nach Hause? – спросила Ира.
– Да.
– Что-то вы грустные.
– День был тяжелый.
– Тогда отдыхайте, силы восстанавливайте, – была следующая ее реплика.
Она словно догадывалась о том, что они только что делали в классе русского и литературы. Она улыбалась.
– И ты тоже.
– Я постараюсь.
Последнюю фразу она сопроводила обворожительной двусмысленной улыбкой. Везет ее мужу-банкиру. А ей? Не скучно ли ей с ним? Воображение рисует образ важного дяди с залысинами, который очень серьезно относится к жизни и к банковскому делу, любит во всем идеальный порядок по образу банковского, носит галстуки и костюмы, ездит на «мерсе» с водителем, а к женщине, с которой спит много лет, охладел: приелась она ему, новую хочется. В общем, вышел он снобом и сволочью. Славный портретик.
Попрощавшись с Ириной, они вышли на улицу.
Здесь бледное январское солнце цеплялось за крыши. Длинные серые тени ложились на снег.
Короток зимний день.
Зимняя ночь длинна.
Глава 3
Хромой возвращался домой. Не разбирая дороги в поздних сумерках, он наступал в лужи и в грязь, его ботинки промокли, но он не ругался. Зимой хуже. Зимой холодно. Люди умирают зимой. А в мае от грязи не умирают.
Он спустился в подвал и увидел, что здесь включен свет.
Кто-то был здесь, пока его не было.
Остановившись, он с минуту подумал. И пошел дальше. Не идти же на улицу. Стараясь меньше шуметь, он свернул за угол, остановился, прислушался, пошел дальше и
–
увидел мальчика.
Мальчику было лет десять.
Спортивная красная куртка, синие джинсы, кроссовки.
Он был напуган.
В голове у Хромого заклинило.
– Сваливай!
Он сказал это не сразу. Это было то, что он всегда говорил в таких случаях.
Услышав его хриплый голос, мальчик вжался в серую бетонную стену. Он во все глаза смотрел на Хромого. А тот хоть и выглядел грозно, но растерялся. Посматривая на прут арматуры в метре от мальчика, он вспоминал, как бил им Кольку, как тот катался по снегу – и не хотел быть на месте Кольки.
«Что если схватится с перепугу»?
– Эй! Глухой что ли? – Спросил он чуть позже.
– Нет.
Мальчик и в самом деле бросил взгляд на прут.
– Сваливай нахрен!
Не тут-то было. Мальчик вдруг посмотрел на него с отчаянным вызовом:
– А вы что командуете? Я карате знаю!
– Нахрен тогда железка? – Он рассмеялся с натугой и как-то сразу расслабился. Он понял, что это не враг. – Колька был… кхе-кхе-кхе… сел на мое место, пока меня не было. А я ему этой, значит, по чайнику. Как оно?
Мальчик спросил с интересом:
– Умер?
– Не-а. Уполз, сука. – Хромой плюнул на пол. – А ты что к мамке не топаешь?
– Пусть поищут и поволнуются! – выпалил мальчик. – Вот!
– Звать-то тебя как?
– Дима, – сказал тот как-то по-взрослому, низким голосом.
– А я это… Серега. Что сбег-то? Чтобы не дали по жопе за двойку?
– Я дрался, – сказал Дима глухо, выставив маленький кулачок с разбитыми в кровь костяшками. – Если бы не училка, я бы еще врезал!
Хромой на шаг приблизился к мальчику:
– За дело? Если за дело, то да… Кхе-кхе-кхе. – Он закашлялся.
– А ты это, не бойся, – продолжил он, – я это… живу в общем тут. Сам-то где?
– В соседнем доме. Но я к ним не пойду. Я же не просто так! Он лез к Юльке! А меня сразу к директорше и вызвали родичей! Они ей верят, а мне нет!
– Из-за баб все проблемы. Но и без них плохо. Так-то. – Он рассмеялся хрипло и коротко.
– Она не такая! – Дима выпалил это с обидой. – Юлька классная!
Он скептически почесал щеку:
– Маленький ты еще и не понял. А как встанет, так и врубишься сразу. Короче, если не хочешь к матери, здесь оставайся.
Снова плюнув на пол, он пошел к куче мусора. Здесь он взял одеяло и чемодан.
Сопровождаемый взглядом мальчика, он отошел от кучи, бросил одеяло на пол, сел, снял пальто, придвинул чемодан ближе, открыл его и пригласил гостя:
– Сядешь? Вон что тебе покажу.
С этими словами он вытащил книгу, толстую и сильно потрепанную: страницы были коричневыми от времени, а на темно-синей ветхой обложке стерлись буквы.
– Достоевский. Знаешь такого?
Он замолчал, а между тем его грязные пальцы перелистывали страницы.
– Он был умный, не то что мы. Стенку-то что подпираешь? Сядь вон. Я, брат, много могу рассказать. Я ж… Кхе-кхе-кхе… Я ведь когда-то тоже… как ты. У мамки жил… Девок дергал за косы. Брат у меня был… Жена красивая. Сядешь – нет?
Дима сделал два шага.
– Не бойся, не съем. Это… Видишь… Плохо тут, не у мамки, но не на улице хоть. Крысы вон только ползают, мать их!
– Я с вами не сяду, вы грязный. И одеяло.
– А пол что ли чистый? На пол сядешь?
Дима пошел к куче, взял два обломка трухлого бруса с ржавыми дырками и бросил их на пол. Он осторожно сел на них, устроился поудобней, насколько это было возможно, и, сложив на колени руки – на уровне шеи – посмотрел на Хромого.
– Да, – кивнул тот. – Правильно. Тут тебе, брат, не мамка… Вон. Если бы продал это, были бы бабки. – Одну за другой он вытащил книги – шесть штук – и выложил их в ряд. – Достоевский… Толстой… Пушкин. Знаешь Пушкина, а?
– Да. Но мне не нравятся книжки, скучные. Если только училка скажет.
– Зря.
Взяв в руки самую старую книгу, распавшуюся на части, он открыл ее:
– Я раньше много знал наизусть. Теперь вот не вижу, а так…
Он поднес книгу к самому носу, но не смог ничего прочесть. Тогда он закрыл книгу и положил ее рядом с другими.
– Так-то… Это не девок за косы дергать и пулять из рогатки. Учишься как? Троечник?
