Едва окончил я повествование о родителях, себе, родных и знакомых, как началось вавилонское столпотворение — все девять следователей разом заговорили, задвигались, некоторые повставали и наперебой начали кричать мне в лицо: «Не прикажете ли извинение принести и домой на машине отправить, — яростно кричал главный из них. — А если б попался в тридцать седьмом-восьмом году, с тобой бы и разговаривать не стали. Почему держал антисоветские книги, почему вел антисоветские разговоры в рассказах о студенческих годах? Почему брат остался за границей, почему другой где-то скрылся, почему третий в колхозе украл два пуда хлеба себе на еду? Куда девал типографский шрифт? Тебе и хлеба давать не надо, на колени надо встать перед Советской властью». И так далее и тому подобное изрекали опричники Иосифа, и один перед другим изощрялись в словах и предложениях матерной ругани.
«У вас все село Старотопное контрреволюционное со времен девятьсот пятого года, тогда вы еще объявляли себя самоуправляющейся республикой — это у вас всех в крови осталось». Я сидел на стуле, молчал, слушал и думал: «Разве это Советская народная власть, разве это правое и скорое следствие — нет, это следствие произвола и насилия, расстреляют или сгноят в тюрьме и концлагерях». Мне стало холодно. То по очереди, то одновременно трое-четверо задавали вопросы и отвечали за меня сами в таком «вежливом» тоне, что меня и расстрелять мало. Так продолжалось часа три-четыре. Вначале я отвечал, защищался, а потом замолчал. Видимо, надоело и им, циркачам, — устали. Старший нажал кнопку, явился надзиратель. «Уведи», — сказал он охрипшим голосом, а когда я пошел, то один из них прокричал: «Ему бы морду набить надо».
Было два или три часа ночи, когда надзиратель привел в камеру. Сынок Коля не спал, а ходил по камере — ждал моего возвращения: «Ну что, дядя Сережа, что там было, тяжело, грозили, ругали, били?» — «Нет, Коля, бить не били, но грозили и матерно ругали так, как за всю жизнь нигде не слыхал такой мерзкой матерщины. Видимо, они специальную такую школу проходят, академию психологической матерщины. А в заключение сказали, что меня и расстрелять мало».
Эта атака опричников предрешала исход. Нервы не выдержали. Потекли слезы, и я зарыдал тяжело и неутешно. Коля со страданием смотрел и, сам страдая, говорил мне юношеские слова утешения: «Дядя Сережа, может, и не расстреляют».
— Может и это быть, но ясно одно, Коля, что жизнь моя кончилась, будет не жизнь, а просто существование, с вечным клеймом неблагонадежного под негласным и гласным надзором, с ограничением в правах, работе и месте жительства. А может, не придется дожить ни до того, ни до другого. Ведь закон-то у них, Коля, в кармане, а потому и беззаконие для них — закон. Вспомни, Коля, годы коллективизации, тридцать четвертый, тридцать седьмой, восьмой, да все годы с тридцатого года. Массовое истребление мирных неповинных людей. Ни одна история народов Земли не знала такого массового истребления народов, тружеников общества, как [история] нашего народа в стране опричников Иосифа. Ведь он — шизофреник — провозгласил: чем ближе к коммунизму, тем больше врагов! Так шизофреник провозгласил, а его двухмиллионные соратники — верноподданные — радуются и торжествуют, хотя он и их самих порой не милует.
***
Изредка я, Котов, Смеловский, Смирнов и другие товарищи по медфаку и близкие знакомые собирались в знаменательные дни событий, за чашкой чая и рюмкой вина — вспоминали свои студенческие годы, увлечения революционными идеями — всем тем, чем была богата бурлящая молодость, а года за три до ареста на этих вечеринках иногда бывал вместе с нами некто по фамилии Смирнов[137] — платный агент МГБ, как это выяснилось впоследствии, еще до ареста, по его безобразному лабазному[138] хулению Советской власти. Он был знакомый одного из моих товарищей, который и приглашал его с собой на наши вечеринки, как хорошего своего знакомого. А оказалось, что зарабатывал он деньги тем, что письменно сообщал о студенческих увлечениях, а от себя добавлял о нас всякие антисоветские небылицы, в Смуровское МГБ.
Когда он увидел и почувствовал, что нежелателен по мерзопакостному хулению существующего строя — исчез с горизонта. Обо всех юношеских увлечениях более двадцати лет тому назад им было сообщено в МГБ, что и стало моим обвинением и троих[139] моих товарищей — техника Кроля, учителя Смирнова и Котова. И вот за эти давно минувшие дни и за несуществующие дела, за мысли объявили государственным преступником, да и вся страна превратилась в миллионы преступников.
Начались бесконечные повторные допросы об одном и том же обвинении. Почти в течение года то вызывают на допросы подряд несколько дней и ночей, то неделями оставляют сидеть в камере, то снова вызывают на допрос без пристрастия или с легким пристрастием, без скулокрушения, но так, чтоб белое становилось черным, а черное белым. А все эти допросы сопровождались отборнейшей омерзительной десятиэтажной матерной руганью, и настолько отвратительной, что, сидя на допросе, я молча смотрел и думал: «Ведь этот зверь, наверное, имеет семью, жену, детей, мать, отца, и как только может иметь их! Еще раз подтверждается — человек вышел из рода звериного, и наиболее хищные те из них, которые имеют больше не человеческих, а звериных качеств, ибо в этом их гордость, красота, радость и наслаждение. А ведь случается, что они могут любить и плакать, но любовью и слезами не человеческими, а крокодиловыми». Кто не знает сказку про белого бычка — советую узнать[140]. По этой сказке велись и ведутся допросы и обвинения опричниками царя Иосифа-марксида.
В продолжение двух недель ни меня, ни Колю на допросы не вызывали, и мы как-то рады были этому: ведь здесь, в камере никто не ведет издевательских допросов с пристрастием, чтоб осудить. Дни шли за днями. Утром в шесть подъем, выход и вынос в общую уборную ночного ведра, там же умывальня, снова камера, кусок хлеба и кружка воды на завтрак, иногда до обеда или после обеда вывод на десятиминутную прогулку тюремного двора. В обед щи или суп, каша и пайка хлеба сто пятьдесят граммов. На прогулке мы с Колей старались больше надышаться: в камере была настоящая жара, вызывающая вялость и утомление физическое и моральное.
Вечером под Новый год на
