тому назад. Я интересовался всеми политическими левыми партиями, и книги просто находились в моей домашней библиотечке. Меня особенно интересовала литература по анархическому коммунизму, и по убеждениям своим [я] стоял на платформе Советской власти, имея в виду, что марксизм является переходным этапом к анархическому бесклассовому обществу, без частного и государственного капитализма, и что Советское государство временное и преходящее, ибо государство и коммунизм взаимно исключают друг друга: там, где существует частная или государственная собственность, построение коммунизма исключается. Так в то время думалось и мечталось. В те годы, первых лет Октября, политэкономию изучали по Бухарину, а коммунизм по «Азбуке коммунизма» Кнорина. Эти и другие книги находились у меня как архив былых годов. Вам известно, что антисоветской деятельностью я не занимался и в последние десять лет врачебной службы имел ряд поощрений за хорошую работу, о чем можете узнать на месте моей работы.
— Да, мы знаем, — прервал Селезенкин, — справлялись. На работе ты был советский, а в быту антисоветский.
— Нет у вас таких сведений и не может быть — мне лучше знать это, чем вам.
— Молчать! — прохрипел Селезенкин, — Я тебе покажу Советскую власть. Назови всех своих родных, друзей и знакомых по службе и быту. А кто это твой друг Котов, как он настроен к Советской власти?
— Котов в восемнадцатом году был членом Бугурусланского совдепа, был партизаном по борьбе с генералом Дутовым на Уральском фронте. Вместе с ним учились в медфаке, и, думаю, что он предан Советской власти.
— А почему он часто стал бывать у твоей семьи после твоего ареста?
Я молчу. Дорогой друг Коля! Здесь я узнал, что ты часто заходишь к моей семье узнать что-либо о моей судьбе. Я знал, что ты глубоко опечален и разделяешь постигшее меня горе, зная, что за моей квартирой установлена агентурная слежка-наблюдение — все же добрые чувства твои оказались сильнее произвола МГБ.
— Говори все то, что знаешь, если хочешь уменьшить свою вину перед Советской властью, — рявкнул Селезенкин. — Снимай с себя антисоветский груз и раскладывай его на других, на всех.
— Нет у меня такого груза, и мне нечего раскладывать, и я не считаю себя виновным. Если в юношеские годы, двадцать лет тому назад интересовался всеми политическими партиями, то с тех пор, по окончании Гражданской войны — я знаю только работу-службу и семью.
Во время допроса лицо Селезенкина делалось серее, злобнее, глаза округлялись, левое веко заметно начинало дергаться, губы кривились, шаги делались больше и чаще. Я видел приближение невменяемости его состояния. Вдруг Селезенкин прыгающей походкой подбежал ко мне, схватил за руку, рванул, отбежал и снова подбежал, рванул. «Тебе на колени надо встать перед Советской властью», — и тяжело ударил по лицу, голове. Я упал вместе со стулом на пол. На какое-то время потерял сознание. Из носа и рта шла солоноватая кровь. Открываю глаза и вижу злобное лицо надзирателя. «Вставай, пойдем в камеру».
Поднялся на ноги, вытер рукавом рубахи кровь с лица и, уходя с надзирателем от Селезенкина, услышал его глухой голос: «Узнаешь Советскую народную власть, контра». — «Спасибо», — почему-то неожиданно для себя сказал ему и медленным шагом пошел впереди надзирателя в свою камеру.
Через щели наглазника окна и решетки виднелось бледное, серое утро. Мысли путались: то я видел себя в семье дома отца и матери в детские годы, то видел среди своей семьи, то вновь видел прыгающего и угрожающего мне следователя. Вот он поднялся и шагает в кабинете по воздуху… смеется, манит к себе и дразнит, высунув мне язык: «Ну, что — узнал теперь Советскую власть!» Сознание исчезло. Наступил сон.
Чувствую во сне, кто-то толкает меня в плечо, но я никак не могу проснуться, прийти в себя. «Вставай, вставай, не притворяйся, ночью выспишься». С трудом открываю глаза, вижу в камере надзирателя. «А что, собираться идти на допрос?» — «Не собираться, а не надо притворяться и вставать вовремя. Хватит для тебя и ночи спать, поспишь в кабинете следователя». Я встал. Надзиратель вышел, гремя в замке ключами. Сел на пол, прислонившись спиной к стене камеры, и просидел весь день до вечера, грустно размышляя о дальнейшей своей судьбе и семье. Есть не мог, не хотелось, и только вечером вспомнил, что на мне еще не смыта запекшаяся кровь.
Умылся над парашей, щупаю — лицо припухло. Является надзиратель — «Собирайтесь», и повел на допрос к следователю.
Вхожу в кабинет следователя и думаю горькую думу, что еще будет он делать со мною. Готовлю себя ко всяким неожиданностям, мучениям и издевательствам.
— А, Сергей Петрович! Проходи, садись, пожалуйста, закури!
Я молча сел на стул.
— А почему со мной не здороваетесь?
— Я поздоровался, вы не слыхали, — тихо ответил ему.
— Ну скажите: хорошо ли мне тебя обижать, ругать, а лучше давай по-хорошему все расскажи о своей антисоветской деятельности, и делу конец. Ведь время работает на нас, и чем дольше будешь запираться, тем хуже будет для тебя.
— Мне нечего вам говорить.
— Так, так — ну, хорошо. У тебя нет, зато у нас есть. Ты знаешь, что Максим Горький сказал: если враг не сдается, то его уничтожают, а если сам покаешься перед Советской властью, то это будет учтено и принято во внимание, уменьшится наказание.
Я молчу. Проходят десятки минут.
— Ну, надумали, что говорить?
— Нет!
— Подумайте еще.
Я молчу. Стенные часы в кабинете показывают двенадцать ночи. Селезенкин делает вид, что он чем-то занят, перебирает в папках ящика стола какие-то бумаги, часто открывает и закрывает ящик стола.
Начинает поламывать спину от долгого неподвижного сиденья.
— Ну, что, надумал?
— Нет!
— Думай!
Тихо в кабинете, только слышно монотонное тиканье больших стенных часов, и вдруг послышался душу раздирающий, женский плачущий крик — это где-то в одном из кабинетов следователей ведется допрос с рукоприкладством. Сижу в кабинете советского следователя, вижу его лицо садиста, а мысли далеко унеслися в прошлое, в
