Меня охватило страшное возбуждение, оно будто вгрызалось в мой мозг. Звуки ударов копыт по камням становились все громче, пока не слились в сплошной гул, смешанный с раскатами отдаленного грома, но вскоре я понял, что это вовсе не гром, а мычание тысячи испуганных животных.
Все ближе и ближе слышались топот копыт и мычание. Все ближе и ближе раздавались крики людей, бросивших вызов волнующему безмолвию ночи. Наконец показалось первое животное — молодой куду[260], по-видимому случайно смешавшийся со стадом домашнего скота. Он молнией пронесся мимо нас, и через минуту за антилопой последовал бычок — молодой и легкий, он обогнал свое стадо и тоже стремглав проскакал мимо нас, я успел лишь заметить пену на его губах и вывалившийся язык.
Затем появилось стадо. Нескончаемый поток поднимающихся вверх по склону животных: коровы, телки, телята, быки и волы — все они казались единой и неразделимой массой, и буквально каждое животное мычало, ревело, всхрапывало либо издавало какой-нибудь иной звук; шум они производили жуткий. Зрелище потрясало, поскольку животные были всех мастей, и в лунном свете их длинные рога сверкали, как слоновые бивни. Ничего подобного мне не приходилось видеть раньше, и сравнить происходящее можно, пожалуй, лишь с бегством буйволов из горящих камышей в тот день, когда я был ранен.
И вот стадо уже неслось мимо нас — огромная и настолько плотная масса животных, что человек, наверное, мог бы пройти по их спинам. И действительно, несколько телят, выдавленных наверх, стадо уносило на спинах. Счастье, что ни один из нас не оказался у стада на пути; в этом случае нас не спасли бы ни бревна загона, ни каменная стена: могучий поток животных вырывал и сметал на своем пути даже крепкие деревья, что росли в овраге.
Наконец поток испуганных животных стал редеть, — теперь он состоял из выбившихся из сил, больных либо раненых, которых оказалось довольно много. Их рев и мычание больше не заглушали другие звуки — взволнованные крики людей. Вот показались первые наши товарищи — загонщики скота: усталые и задыхающиеся, они триумфально размахивали копьями. Среди них я разглядел старого Тшозу. Я встал на камень, за которым прятался, и окликнул его по имени. Тшоза услышал и вскоре улегся рядом со мной, тяжело дыша:
— Угнали весь скот! Не оставили ни одного животного, кроме тех, которые были затоптаны. Садуко идет вслед за нами с остальными нашими братьями, за исключением тех, кто убит. Скоро должен подоспеть… Все племя амакоба преследует нас. Садуко сдерживает их, чтобы дать время уйти скоту.
— Молодцы, — похвалил я. — Отлично сработали. Теперь прикажи своим людям укрыться вместе с моими, чтобы отдышались перед боем.
Когда подошли отставшие, Тшоза остановил их и дал команду рассредоточиться. Едва последний из них скрылся за кустами, нарастающие крики, среди которых я различил звук выстрела, дали понять, что Садуко со своим отрядом и преследующие их амакоба уже близко. Вскоре появилась и горстка амангвана: они уже не сражались, а удирали со всех ног, потому что знали, что приближались к месту засады, и старались поскорее миновать его, чтобы не перемешаться с амакоба. Мы дали им возможность укрыться. Одним из последних показался Садуко. Он был ранен: по ноге его текла кровь. Он поддерживал моего охотника, который был тоже ранен, но, как я опасался, более серьезно.
— Садуко, — окликнул я их, — поднимайтесь по тропе за гребень, и, как только передохнете, приходите нам на помощь.
Садуко махнул в ответ ружьем, потому что задыхался и говорить не мог, и вместе с остатками своего отряда — человек тридцать — ушел по следам недавно пробежавшего стада. Не успел он скрыться из виду, как показались амакоба. Пять-шесть сотен человек толпой, без всякого боевого порядка или дисциплины, потерявших, казалось, не только скот, но и свои головы. Одетые как попало (а кое-кто не позаботился даже накинуть мучу, не говоря уже о воинском убранстве), одни шли со щитами, другие — без, некоторые с пиками, другие с метательными копьями. Все явно были вне себя от ярости: звуки, испускаемые толпой, сливались в единое мощное проклятие.
И вот настал момент битвы. Признаться, я всем сердцем не желал его. Страха я не испытывал, хотя никогда не изображал из себя героя, просто вся затея была мне не по душе. Если уж на то пошло, мы сначала украли скот у этих людей, а сейчас готовились перебить и их самих. Чтобы решиться подать условный сигнал, я заставил себя вспомнить страшный рассказ Садуко о массовом убийстве его соплеменников. Это ожесточило меня, так же как и мысль о том, что амакоба числом намного превосходят нас и в итоге, вполне вероятно, одержат верх. Однако сожалеть и раскаиваться было поздно. Какая же коварная и неудобная штука — совесть: она почти всегда начинает досаждать нам тогда, когда уже все сделано и от нее нет ни малейшей пользы, не раньше, когда еще можно было бы что-то изменить.
Я взобрался на камень и выстрелил из обоих стволов ружья в наступающую толпу, но не могу утверждать, убил кого-нибудь или нет. Я всегда надеялся, что нет, однако, поскольку цель крупная и стрелок я хороший, боюсь, едва ли это было возможно. В следующее мгновение с воем, напоминающим вой диких зверей, с обеих сторон ущелья вылетели из засады неистовые амангвана и обрушились на своих кровных врагов. Они бились не только за скот: в бой их вели ненависть и жажда мести за убитых амакоба отцов и матерей, сестер и братьев; они выжили тогда, чтобы отплатить убийцам их родных кровью за кровь.
О Небеса, как они сражались! Они были скорее похожи на дьяволов, чем на людей! После того как затих их первый рев, слившийся затем в одно слово «Садуко», они дрались молча, как бульдоги. И хотя их было мало, поначалу яростный натиск отбросил амакоба, но, когда враги оправились от неожиданности, преимущество в численности стало сказываться, к тому же амакоба были тоже смелыми воинами и не поддались панике. Десятки их пали уже при первой атаке, но оставшиеся стали теснить амангвана вверх по
