…Огромный стог сена, к которому мы подъезжаем на тракторном прицепе, такой воздушный и мягкий. Пахнет свежескошенной травой. Я в восторге от стога, раньше мне не приходилось их видеть, только по телевизору и в кино. Мне захотелось испытать мягкость природной перины и, разбежавшись, я прыгаю в середину горы сена. Крутанувшись через голову в воздухе, лечу в романтическую конструкцию из кино про деревенских жителей. Жизнь в эти секунды потекла очень-очень медленно. Я проваливаюсь в это мягкое сено и вижу острые наконечники вил, торчащие вверх, в самом центре. Что-то сделать уже поздно, и я просто смотрю. Как в замедленной съемке острия проходят в миллиметре от кожи лица, задевая ресницы глаз. Тело ведет по наклонной вниз, и зубчики гигантской расчески поглаживают мою голову. Достигнув конечной точки падения, когда сено, смявшись под моим весом, немного отпружинило, я, оттолкнувшись ногами, как лягушка из пруда выскакиваю из стога, судорожно хватая ртом воздух, и нервно провожу руками по лицу, как бы смахивая с себя легкое, но неприятное прикосновение холодного металла. Понимая, что кто-нибудь захочет прыгнуть следом, я вскакиваю и, выставив перед собой руки, кричу: «Стойте, не прыгайте!» В них ловится долговязый СВИН, который летел уже с борта прицепа, выгнув спину. Я ору на него, а он хлопает свинячьими глазками и лыбится, похрюкивая. Клянусь, если бы у него был хвостик, то он бы им задорно махал.
Страх настигает меня только после того, как я показываю вилы остальным — ничего объяснять не надо. Могло бы получиться как в том анекдоте. «Звонок в дверь. Мужик открывает, смотрит маленькая, трясущаяся смерть с косой, в черном капюшоне, поверх которого бантики нарядные и фенечки разноцветные из бисера в виде цветочков и птичек.
Мужик: Ты кто?
Смерть: Смерть я.
Мужик: А что такая нелепая?»
Ха! Ха! Ха! Моя смерть приперлась бы с вилами, присыпанная сеном. Так бы и написали в некрологе: «Умер в стогу». И ниже приписка, рукой СВИНА: «Как герой!»
— Спасибо, Господи! — весь день слетает с моих уст, пока мы собираем скошенную траву…
…Около восьми вечера выключают свет. Белые ночи кончились, поэтому ничего не видно, кроме очертаний. Я уже познакомился с несколькими послушницами, симпатичными девушками и одной семнадцатилетней девочкой-сиротой-блондинкой. Послушницы оказались с чувством юмора, и нам было над чем посмеяться. Частенько я забегал к ним в келью, на второй этаж нашего корпуса, мы сидели и рассказывали что-нибудь смешное. Оказалось, что сюда они приезжают только на лето, а в остальные времена года — обычные девчонки.
— А ты смотрел «Футураму»? — спрашивает одна.
— Да, классный мультик, пародия на наше общество, — отвечаю я.
— Там есть персонаж Бендер. Он робот, который пьет, курит, ворует и имеет сказочную мечту: убить всех ЧЕЛОВЕКОВ.
— Ну?
— Так вот, это и есть я весь остальной год в мирской жизни. А здесь я от нее отдыхаю, — говорит милая девушка с озорными конопушками.
Мы обсуждаем запомнившиеся моменты из мультиков и фильмов и обыгрываем их по ролям. Иногда затихаем, слыша шаги в коридоре, чтобы не пропустить момента, когда нас смогут застукать, ведь могут пойти слухи о распутном поведении в святом месте, поди потом докажи, что мы просто общались. Мне не хочется говорить о своей жизни, и им тоже, поэтому постоянно говорим на отвлеченные темы. И смеемся. Много смеемся. Мне хочется смеяться вместе с девчонкой с веселыми конопушками…
…Девушка-сирота-блондинка сидела, положив голову мне на плечо, и смотрела на блики костра. В огне что-то потрескивало, и нас обдавало жаром. Тепло и светло спереди, темно и прохладно сзади. Пляски языков пламени завораживали. Тихо и почти безветренно вокруг, только шепотом поет грустным перебором гитара в руках паренька из нашего экипажа. Даже облака на небе растворились, открыв звездную карту.
С ней можно было молчать. Это было ее сущностью. Она обожала молчать и очень старалась, чтобы молчал я. Хоть язык мой вкупе со ртом и пытался поведать ей что-то, что я думаю или ощущаю, она подносила указательный палец к моим губам и шикала.
— Ш-ш-ш! — слушай…
— Ш-ш-ш! — смотри…
— Ш-ш-ш! — чувствуй…
— Ш-ш-ш! — дыши…
И я слушал, смотрел, чувствовал и дышал. И действительно, зачем что-то говорить, когда можно слушать? В ее жизни, наверное, было много пустых слов-обещаний, лжи, надежды, но все они оказались словами. Иногда я порываюсь что-то уточнить, но она быстро меня одергивает. Ей на следующий год уже поступать в институт и устраиваться работать, поэтому она молча прощается с островом и показывает мне его таким, каким видит. Она показала мне качели, которые будут сниться мне всю жизнь. В стороне от большой пыльной дороги, спрятавшись за частоколом соснового леса, висит широкая и толстая доска, толстые веревки уходят от нее к самым верхушкам высоких хвойных великанов. Сосны с качелями росли у края крутого высокого обрыва, уткнувшегося внизу в песок. Берег как бы приобнял водную гладь, создав маленькую заводь, бухту, в которой могут отдохнуть наши души-корабли от шторма-жизни.
Здесь, вдали от остальных людей, блика костра и еле слышного звона гитары мы сидели на теплой, словно живой дощечке, молчали, болтали ногами и смотрели на небо, звезды, огромную луну, серебристую рябь-дорожку на воде, тени деревьев. Мы вслушивались во всплески воды, скрип сосен при покачивании нашей дощечки, молчание луны и шепот легкого ветерка, который усиливался при раскачивании вверх и вниз. Вверх и вниз. Вверх и вниз.
Мы чувствовали холод звезд, зябкость стылого воздуха над озером, высоту нашей насыпи и тепло плеч друг друга. Мы отталкивались ногами от земли назад, все сильней и сильней, и качели несли нас вперед, и все выше и выше. Мир, замерший, красивый, как на открытке, проносился из стороны в сторону, сливаясь в один размытый узор. Только луна неподвижно стояла, приковав наши неотрывные взгляды. Насыпь при каждом толчке заканчивалась под нами, и мы замирали на миг в высшей точке полета, чувствуя под ногами десятиметровый обрыв. Ощущение, словно летишь в воздухе, расправив крылья, но что-то не дает тебе улететь и с силой тянет в глубь острова, под темноту деревьев, вглубь нашей жизни, вглубь наших сосен-проблем. Стенания деревьев становятся чаще и громче. Мы поднимаемся выше и выше, пока в один миг не замираем, резко вонзив ноги в землю, тем самым остановив качели и мир. Восторженные чувства переполняют нас. Мы тихо улыбаемся и смотрим на небо. Возможно, лучше всего было бы поцеловаться, но мы ничего такого друг к другу не чувствуем. Мы словно брат и сестра, увидевшие кусочек мира под одним углом. Чувствуется что-то в ней неуловимо родное. Она встает и уходит назад, к костру. Вдоволь насладившись этой красотой, отправляюсь следом.
У костра нет никого из тех, с кем я сидел. Только один незнакомец в черной рясе сидит в бликах огня и тихо улыбается, закрыв глаза. Он — спокойствие этого мира. Он — отражение тихого треска сырых сучьев в пламени костра.
Я сажусь неслышно рядом и задумываюсь о том, чтобы остаться здесь навсегда. Здесь нет алкоголя, сигарет, наркотиков, секса — а мне безумно хорошо. Можно сказать, что я счастлив. Обратной дороги не будет. Конечно, меня не выдадут властям, но для того мира я превращусь в дезертира-беглеца. Чувствую взгляд незнакомца в черной рясе и поднимаю взгляд от огня на него. Некоторое время смотрим друг на друга и молчим, но вот я задаю свой вопрос:
— Каково здесь?
Он, как будто ждал этого от меня, и с ходу отвечает встречным вопросом:
— А там тебе каково?
Я теряюсь. Не знаю, что сказать. Он заставил меня задуматься о реальной моей жизни и его жизни. Где настоящая?
Костер стреляет треском в тишину ночи, и блики огня отражаются от его карих, почти черных глаз. Я чувствую важность момента, решающего мою судьбу. На весы, за и против, ложатся все полученные мной эмоции и переживания в этом теле, в этой жизни за короткий, но насыщенный событиями период.
В моей «настоящей» жизни у меня непрекращающийся нервный тик левого века. Оно дергается приступами, заставляя окружающий мир содрогаться от частоты ударов ресниц о ресницы, как застрявшая в аппарате кинопленка.
В моей «настоящей» жизни люди вешаются в искусственно созданных карцерах, и никому ничего за это не бывает. Процедура карцера проста: хлеб, вода, побои и редкий сон на полу. Что из этого убивает? Не знаю.
В моей «настоящей» жизни молодые парни глотают марганцовку, чтобы та разъела пищевод и желудок, оставив их на всю жизнь кровоточащими инвалидами, лишь бы уйти из этого «настоящего».
В моей «настоящей» жизни люди вскрывают себе вены вдоль, чтоб наверняка, чтоб уснуть навсегда в ста метрах от официального центра города.
В моей «настоящей» жизни люди с рассеченными лицами бегут в глухие деревни и шлют заверенные телеграммы о собственной смерти. Они перед этим говорят, еле шевеля грубыми швами на лице: «Я сюда не вернусь. Я уже умер». И кровь идет из их рта.
