он умудрился утаить свое еврейство. При оформлении в лагере уговорил писаря переделать фамилию на Ежов (ошибка, мол, вышла). 12 июля 1944 Толю перевели в Stalag-IX-B в Бад Орб (один из самых тяжелых по условиям содержания, по послевоенным опросам американских военнопленных), а затем — в Дахау. Весной 45-го Толя оказался в транспорте, который направлялся в лагерь смерти Хартгейм под Линцем. По дороге в эшелон угодила американская бомба. Множество заключенных погибло. Но Толя уцелел и побрел куда глаза глядят, лишь бы подальше от лагеря. Через два дня плутаний его заметили. Он потерял сознание. Когда очнулся, к своему ужасу, увидел знакомые постройки, но военные, его окружавшие, выглядели непривычно. В лагере были американцы. Потом — возвращение и… снова лагеря, на этот раз сталинские. Плен = измена. Девять лет.
Регистрационная карточка немецкого лагерного лазарета, в который военнопленный Анатолий Ишов был помещен с язвой ступни.
Несмотря на разницу в возрасте, Толя и Сергей подружатся. В 1970-м они вместе отправятся на летний отдых в Палангу на Сережкином «москвиче». По дороге случится непоправимое. В результате лобового столкновения оба погибнут.
ПОЦЕЛУЙ ЛОЛЛОБРИДЖИДЫ
Когда лукавый женский взгляд
Меня встревожит ночью марта,
То не стихи меня пленят —
Географическая карта.
Н.Гумилев
Владислав Ходасевич называл русскую литературу «наша словесность», хотя в его время это был уже архаизм. Он тонко чувствовал тот порог, за которым писатель мог укрыться от хищных мира сего. «Литература» — слишком земно, меркантильно, а главное — уязвимо. Ее можно вести, брать, сдавать, обменивать, провозить, переправлять и даже сжигать, если она «враждебная». Однажды меня даже заставили дырявить ее перфоратором. Словесность — орешек покрепче. Органика. Ты ее в дверь, она — в окно. Она проникала в душу через поры. В 7 лет я знал наизусть чуть ли не все сказки Пушкина и былины, но чемпионом был брат со своей губкоподобной памятью.
Книги покупались не томами, не собраниями, а сундуками. У отца был свой «книгоноша». Он приходил раз в месяц с двумя облезлыми чемоданами. Один их вид вызывал священный трепет. Платил отец не торгуясь (торговаться из-за книг неинтеллигентно), и вечером мы с братом уже схватывались в смертельном бою за право первым пролистать Бенвенуто Челлини или «Декамерон».
Никто не предписывал нам, что читать, как читать и когда читать. Чем больше, тем лучше. Вовка уходил с головой в исторические книги, а я «специализировался» на поэзии, научной фантастике и путешествиях. К самым зачитанным фолиантам относились «Нюрнбергский процесс», «Библиотека приключений», словарь иностранных слов и все 10 томов Всемирной истории. Этот 10-томник — лучшее, что было напечатано со времен «Ваджраччхедика Праджня-парамита сутры», ибо в нем собраны и систематизированы доказательства того, что ни одно живое существо не может обрести нирвану уничтожения страданий, сколько бы оно ни размахивало затупившимся алмазным скипетром. Я возил пудовые тома за собой из страны в страну, из квартиры в квартиру, но пролистав их через 50 лет, понял, как безнадежно они устарели. История и историки издевались над нами, заваливая новые поколения любознательных бесполезной информацией о людоедских войнах и вероломствах, засоряя нашу память непроизносимыми именами злодеев и гениев. А к отрубленным головам, окровавленным кольям, «душевым» камерам прибавится арсенал новых изощренных способов умерщвления — невидимых, неслышимых, необоняемых, вкусонеощущаемых, неосязаемых.
Книги не только читались, они снились. Особенно продуктивны в этом смысле книги, наполненные ветром странствий. Мир был тогда велик и непознаваем. Ночами мусолил я труды знаменитых чехословацких путешественников Ганзелки и Зикмунда. Правда, притягивали в них не только их приключения, но и вирированные голые африканки с грудями немыслимых форм и калибров. Мы были еще равнодушны к времени, но уже жадны до пространства. Александр Грин уверял, что тропические страны для него начинались от зоологического магазина на Дерибасовской, где за стеклом сидели пестрые, как шуты, попугаи. Нам же для этого даже жилище покидать не было нужды. О путешествиях мы не мечтали — мы путешествовали. Придумали игру. Один открывал атлас мира, выискивал самое труднопроизносимое название и засекал время. Выигрывал тот, кто быстрей находил пункт назначения. Школьные уроки географии такого азарта не вызывали — все портило перечисление бесполезных ископаемых. Приятно было узнавать время от времени, что мы не одиноки в наших забавах. К. Паустовский рассказывал о странном хобби Гиляровского: «Он, например, любил посылать письма по несуществующим адресам в разные заманчивые страны — в Австралию или республику Коста-Рика. Письма, не найдя адресата, возвращались обратно в Москву со множеством цветных наклеек и штемпелей на разных языках.
Старик тщательно рассматривал эти письма и даже нюхал их, будто они могли пахнуть тропическими плодами. Но письма пахли сургучом и кожей.
Кто знает, может быть, эти письма была горестной подменой его мечты о том, чтобы вот так — балагуря, похлопывая по плечу кучеров фиакров в Париже и негритянских королей на берегах Замбези и угощая их нюхательным табачком — совершить поездку вокруг света и набраться таких впечатлений, что от них, конечно, ахнет и окосеет старушка Москва».
Воображаемые странствия разочаровывали только своей несбыточностью, но от этого не становились менее привлекательными. Зато нагуляли острое зрение. Что бы мы делали без наших книг!
Лафа с книгоношей закончилась с арестом отца. Пробиваться к доброму и вечному надо было уже своими силами и, по возможности, не попирая Уголовный кодекс. Нужные книги предлагали только перекупщики возле букинистического в проезде Художественного театра (все тот же Камергерский) за несколько номиналов. Вот здесь-то и пригодилось все то, что уже было собрано отцом. Мы устраивали ревизию, отбирали все, к чему утратили интерес, и сносили в букинистический, тут же покупали нужные книги. Остаток немедленно проедали в ближайшей шашлычной. Домашняя библиотека была самой организованной частью моего быта. Я мог не только с закрытыми глазами снять с полки понадобившуюся книгу. Я помнил историю ее появления на полке: что я в тот памятный день ел, или точнее, в чем я себе в тот день отказал, от кого узнал о ней, кому цитировал… Сейчас библиотека больше походит на мою память — все в клочьях, переставляю с места на место в надежде организовать, соединить по каким-то расползающимся, как тараканы, критериям. Кое-как подчиняются моим усилиям только книги, подаренные друзьями-писателями. Для них пришлось раскошелиться на отдельный шкаф.
Домашняя библиотека стала переживать трудные времена, но полного упадка удалось избежать. Издательства изредка радовали замечательными подарками — было
