закреплены. Личину задрал, кружку из рук выхватил да вылакал залпом, даром что кипяток.
Присмотрелся Велеслав к ряженому внимательнее — а там рожа знакомая, Ханова. Ухмыльнулся степняк, рот в кривой улыбке растянул:
— До чего ж весёлая у вас, городских, потеха — чудищем потусторонним вырядится! Ты вот зря не участвуешь. Слыхал, делается это, чтобы тьму свою без вреда наружу выпустить, волю ей дать, в глаза посмотреть — дабы потом весь год не донимала.
— Ну уж нет, — Велеслав покачал головой с сомнением, — тьма моя — то кровь ведьмина, наследие чёрное. Такую освободишь, даже если личиной скроешь — то потом обратно не загонишь.
Ответил Хан голосом серьёзным, что обычно ему несвойственно:
— А ежели на ту тьму глаза закрывать, будто и нет её вовсе, то оглянуться не успеешь — а тебя самого уже нет, осталась только тьма.
Прозвучало зловеще, будто пророчество роковое изрёк. Но миг короткий — уже рассмеялся степняк, личину обратно опустил, да и затерялся в толпе ряженых. Только обзор перестал закрывать, так тут же явление, что похуже чёрта — Ярогнева стоит, смотрит взглядом, не сулящим ничего хорошего.
— Что, — говорит, — подумал над моим предложением? Ответишь прямо, как мужик, или опять пса за хвост тянуть будешь?
— Отвечу, отчего ж не ответить, — затеплилась у Велеслава надежда, что вот скажет он всё, как есть, и отстанет от него боярышня, — не могу я на тебе, Ярогнева, жениться. Другую люблю.
Оскалилась так, что змея ядовитая позавидует:
— Ах вот как, любит он. Чтож, смелость твою признаю — за то и уважаю. А так ли зазноба твоя смела будет? Я ей только пальчиком пригрожу — руку на отсечение дам, тут же скажет, что знать не знает никакого Велеслава.
Тут уж он не выдержал, сказал без любезностей:
— Вот чего ты ко мне, как клещ, прицепилась? На кой тебе муж, которому на тебя и смотреть тошно, ты его ещё вперёд свадьбы довела?
— А затем, возлюбленный мой, — вот как надо изловчится, чтобы прозвание нежное как проклятие прозвучало? — что я всегда получаю, что хочу. Еще неделю тебе даю. Не захочешь добром — и я уже не буду так ласкова.
Слово последнее за собой оставила — так хоть ушла, всё облегчение.
Вот как девицу усмирить дурную? По правде она ничего плохого не делает, ну разговаривает, ну сластями угощает. А что житья не даёт — так того аршином не измерить, не доказать.
На следующий день Велеслав к казначею пошёл — ежели у кого на дочь хоть немного влияния есть, так у него.
Казначей — мужик важный, бородатый, взглядом суровый. Пару лет назад, пожалуй, и струхнул бы перед таким! Но сейчас Велеслав и себя считал человеком не последним — а потому всё, как есть, рассказал, не приукрашивая.
Выслушал казначей внимательно, с сочувствием даже.
— Я, — говорит, — тебя понимаю. Нрав у моей дочери далеко не медовый, не каждый выдержит. Но я сызмальства её знаю — как удумает чего, так и не успокоится, пока не получит желанное. Сможешь сам от затеи со свадьбой отговорить — оба вздохнём с облегчением. А коли нет — то не взыщи, я на её стороне буду. Сам подумай, какой позор: девица первая в любви призналась, традиции не уважила, а ей от ворот поворот дали.
Велеслав кивнул, что услышал, да распрощался поскорее — ясно уже, что казначей ему не помощник. А больше, пожалуй, и не к кому обратиться — матушка с отцом ничего дельного не присоветуют, скажут — женись, нечего нос воротить. К Мировиду идти гордость не позволяет, он его великом разумником считает, как тут признаться, что с девицей разобраться не в силах? Придётся самому крутиться — не впервой. Благо неделя подумать есть — авось придёт в голову что-то дельное.
Вот только неделю Ярогнева обещала, а не дала — всего четыре дня прошло, как под вечер в одном из пустых проходов, что к месту службы ведут, подкараулила.
Спрашивать уж ничего не стала, с угроз начала:
— Ты, Велеслав, прежде чем в другой раз мне отказывать, вот о чём подумай: батюшка мой всем княжеским золотом ведает, к нему даже воевода на поклон ходит. Коли захочет он, чтобы духу твоего здесь не было, так не то что в терем, в город больше не войдёшь.
Ну вот что тут отвечать, как уговорами отделаться? Нелюдем себя выставить, обещать, что как только женой станет, то поколачивать он её будет за каждый проступок? А что, дела семейные, сюда уже даже отец не вхож... Да и то, кажется, на Ярогневу и это не подействует...
Пока мысли Велеслава метались, как бесноватые, пытаясь хоть что сообразить, голос раздался, будто с самих Небес:
— А ты, Ярогнева, прежде чем людей страшать, подумай о том, что не у одной тебя тут отец силой наделён. Вот намекну батюшке, что казначеевой дочери осьмнадцатый годок пошёл, а она всё в девках ходит. Что сокольничий недавно в третий раз овдовел. И пусть пятый десяток разменял, слухи ходят, что до ласк он сильно охоч, ни одна жена не выдерживает — а с твоей натурой огненной будет в самый раз...
Боярышня тут же лицом побелела как полотно:
— Княжна...
— Княжна, княжна, — подтвердила Варвара, — а в будущем ещё и княгиня. Мне на роду написано за порядком следить. Так что ежели узнаю, что ещё кому-то отцовским гневом угрожаешь — мигом за сокольничим замужем окажешься.
И куда только вся дерзость подевалась? Задрожала Ярогнева, как лист на ветру, залебезила:
— Ты не серчай княжна, не серчай. Пошутила я слегка, да перестаралась...
И бочком-бочком с глаз долой исчезла.
Отвесил Велеслав Варваре шутовской поклон, проговорил просто, как раньше разговаривали:
— Спасибо тебе великое. Вот теперь и ты меня выручила — а то съела бы гадюка живьём и не подавилась!
А после улизнуть попытался — пока мысли горестные не вернулись, душа не заболела.
Двух шагов сделать не успел, как окликнула:
— Велеслав! А ну стой, где стоишь!
Не по чину княжне напрямую перечить, остановился. Обошла его Варвара, в глаза взглянула соколом:
— Что ж ты от меня, аки тать лесной, вечно бегаешь?
Разум наплести чего подсказывал, на дела сослаться, на случайности... Не
