– Эйнштейн проиграл. «Вся эта история с Эйнштейном так тяжело далась мне, потому что Эйнштейн и правда настроен был очень критически, но, как мне кажется, по каждому пункту его возражений ему убедительно показано, что он был полностью неправ. Однако ему это не понравилось»[402]. Бор сокрушался о годах, потерянных Эйнштейном на его войну против квантовой физики, на бесконечные мысленные эксперименты, кульминацией которых стала статья о парадоксе ЭПР. «Ужасно, что Эйнштейн попался в ловушку этой работы с Подольским, – сказал Бор. – Но Розен, по мне, еще хуже. Розен ведь до сих пор верит [в мысленный эксперимент ЭПР], а Подольский, насколько мне известно, с этой идеей расстался <…> Ведь стоит только в нее как следует вникнуть, и она оказывается абсолютно пустой. Вам, может быть, кажется, что я говорю слишком резко, но это правда; во всем этом нет ровно ничего серьезного»[403].
Затем Бор заговорил еще о дополнительности и о своих надеждах на то, что она станет «общеизвестным фактом», необходимой частью методологии исследований в любой области человеческого познания. В физике он рассматривал дополнительность как простое следствие полагаемого очевидным факта, что квантовая физика не может описывать большие объекты, такие как измерительные устройства. «Я действительно считаю, что из этих немногих аргументов – того факта, что измерительное оборудование состоит из тяжелых предметов [sic] и, таким образом, не попадает в сферу описания в терминах квантовой механики, – мы немедленно попадаем в рамки описания дополнительного. И я не знаю – возможно, я неправ, возможно, я несправедлив, – но я не знаю, почему этим людям такой подход не нравится»[404]. Особенно он был огорчен тем, что его идей, по-видимому, не понимали философы, и жаловался: «Ни один человек, называющий себя философом, на деле не понимает, что подразумевается под дополнительным описанием»[405]. (Позже, когда в ходе этого интервью Петерсен попросил Бора дать ясную формулировку принципа дополнительности, Бор ушел от ответа: он сказал, что дал простое объяснение дополнительности Эйнштейну, которому «оно не понравилось». Затем Бор сменил тему, и вопрос повис в воздухе.)
Несмотря на жалобы Бора, многие видные современные философы благосклонно относились к копенгагенской интерпретации. Но ситуация постепенно менялась, и причиной этого отчасти стал выход в начале описываемого нами года книги «Структура научных революций». Эта книга, направленная против традиционно устоявшейся философской мудрости, предлагала радикально новый взгляд на механизмы научного познания. Хотя позиции, изложенные в книге, не пользовались широкой поддержкой среди философов, течение, которое в ней критиковалось, – известное как логический позитивизм, – к моменту выхода «Структуры…» уже пришло в упадок, и книга лишь приблизила его окончательный крах. Как и копенгагенская интерпретация, логический позитивизм основывался на том, что говорить о ненаблюдаемых вещах бессмысленно; именно аргументы, вызванные к жизни позитивизмом, наиболее часто использовались для защиты копенгагенской интерпретации как физиками, так и философами[406]. И хотя целью атак «Структуры…» стала не сама копенгагенская интерпретация – напротив, в книге ей, по сути, дана в целом благоприятная оценка, – резкая критика позитивизма была потенциально опасна для квантовой ортодоксии.
Интервью, которое Кун брал у Бора, могло дать фантастически интересный шанс выяснить, что думал Бор об антипозитивистской аргументации новой книги: ведь ее автором был не кто иной, как сам Томас Кун. К сожалению, Кун в тот день не стал разговаривать с Бором о позитивизме, а другого шанса сделать это ему уже не представилось, как не пришлось больше побеседовать с Бором о чем-то еще. На следующий день после обеда Бор прилег соснуть на часок и больше не проснулся. Ему не пришлось стать свидетелем крушения логического позитивизма и последовавшей за этим постепенной утраты копенгагенской интерпретацией поддержки среди философов и физиков.
* * *
Когда в октябре 1929 года Мориц Шлик возвратился в Вену, коллеги встретили его бурным ликованием. К ним вернулся их вождь! Шлик, заведовавший кафедрой Naturphilosophie в Венском университете, провел минувший семестр в Стэнфорде[407] и, находясь там, получил весьма заманчивое предложение от Боннского университета в Германии. Несколько месяцев он тянул с ответом, но в конце концов решил остаться на своей кафедре в Вене. Как бы привлекательны ни были перспективы, открывавшиеся перед Шликом в Бонне, они не могли перевесить выгод его уникального неформального лидерства среди ученых и философов здесь, в Вене. Сообщество сторонников новой философии логического позитивизма, главой которого был Мориц Шлик, уже было известно в мире под названием «Венский кружок». Благородный и кроткий характер, изысканные манеры и могучий интеллект сделали Шлика идеальным лидером этой группы возмутителей академического спокойствия. «В знак радости и благодарности»[408] по случаю принятого их главой решения вернуться к ним несколько старейших членов кружка[409] – Отто Нейрат, Рудольф Карнап и Ганс Ган – написали и преподнесли Шлику манифест, выражающий разделяемые всей группой философские, научные и политические взгляды. Как и всякий хорошо написанный манифест, этот документ, озаглавленный «Научное понимание мира», не только декларировал ценности, которые Венский кружок поддерживал, но и указывал положения, против которых он решительно выступал. Себя и своих противников авторы манифеста представляли как отражение растущих глобальных движений:
«Как утверждают многие, метафизическая и теологизирующая мысль сегодня вновь на подъеме, не только в жизни, но и в науке <…> Это легко подтвердить – стоит лишь взглянуть на темы университетских курсов и названия философских публикаций. Но верно и то, что одновременно укрепляется и противоположный дух просветительских и антиметафизических исследований, ограниченных фактами <…> В некоторых кругах мышление, основанное на опыте и враждебное чистому умозрению, теперь распространилось сильнее, чем когда-либо, и оно утверждается именно благодаря возникшей новой оппозиции. В исследовательской работе, ведущейся во всех отраслях эмпирической науки, живет дух научного понимания мира[410].
То, что метафизическое и теологизирующее мышление не только в жизни, но и в науке сегодня вновь усиливается, утверждается многими. <…> Само это утверждение легко подтвердить, бросив лишь взгляд на темы лекций, читаемых в университетах, и на названия философских публикаций. Однако и противоположный дух просвещения и антиметафизического исследования фактов в настоящее время усиливается <…> В некоторых кругах способ мышления, опирающийся на опыт и отвергающий спекуляцию, жив как никогда, он лишь укрепляется вновь поднимающимся сопротивлением. Этот дух научного миропонимания живет в исследовательской работе всех отраслей опытной науки»[411].
Растущее влияние «метафизической и теологизирующей мысли», против которого выступили в своем манифесте члены Венского кружка, не ограничивалось одной лишь религиозной сферой. Немецкий идеализм в это время был одним из наиболее влиятельных течений в философии Центральной Европы – а он был абсолютно несовместим с присущим Венскому кружку прагматическим эмпиризмом. Немецкие идеалисты верили в примат идей над материальным миром; они были интеллектуальными наследниками Гегеля, знаменитого
