Сихали кивнул, прислушиваясь.
— Какого дьявола, Джад? — выкрикнул Гейтсби. — Нравится тебе лизать задницу Кермасу, ну и лижи себе на здоровье, пока язык не сотрёшь! А нас извини — не из тех мы!
— Заткнись, Таг! — трубно взревел крупный «оборонец» в забавной финской шапочке и с рыжей шкиперской бородкой. — У меня генеральский приказ — разоружить, и я его исполняю! Ясно тебе? Немедленно сдать оружие, не то я за себя не отвечаю!
Гейтсби сложил кукиш и продемонстрировал его Джаду.
— На-кось, выкуси!
Антаркты-«оборонцы» угрожающе надвинулись на антарктов-фридомфайтеров, и тут уж Тимофей вышел из тени.
— Тима! — слабо вскрикнула Наташа.
Сихали сделал успокаивающий жест: всё под контролем, дорогая.
Его появление было замечено не сразу, а когда обитатели станции углядели-таки «пришельцев из космоса», они остолбенели настолько, что даже подзабыли о стычке, едва не закончившейся перестрелкой.
Браун, держа лучемёт в левой руке, неторопливо прошагал в толпу и подал руку Гейтсби.
— Сихали Браун, — представился он.
Таг осклабился и крепко пожал протянутую пятерню. По толпе пробежал ропот.
— Тимофей Браун, вы арестованы, — тут же сориентировался Джад.
— Да ну? — комически изумился Сихали. — Это за что же?
— Вы обвиняетесь в хранении лучевого и пучкового оружия и в целом ряде военных преступлений, — отчеканил «оборонец».
— Джад, — ласково сказал Тимофей, — вообще-то, война идёт. Заметил, может? А на войне, как на войне! Собирайся, Таг, — обернулся он к начальнику станции, — и собирай своих. Здесь больше нечего делать, надо уходить за горы…
— Взять их! — рявкнул Джад и закаменел: дуло генруковского бластера глядело ему в глаза, не вздрагивая и не качаясь, словно не живая рука держала его, а бронзовая длань памятника.
— Остынь, — холодно сказал Сихали, — и не дёргайся, а то ещё пришибу ненароком.
— Щас мы их всех!.. — взвилось над толпою фридомфайтеров.
— Молчать! — гаркнул Браун. — Того, кто откроет огонь, пристрелю лично! Мы фридомфайтеры, а не отморозки, которым по фигу, кого мочить. Или вы не понимаете, что палить друг в друга — это хуже предательства? Да «интеры» только и ждут, когда мы начнём сживать со свету своих же, пусть и сукиных сынов, но своих! Они тогда выставят нас перед всем миром как распоследних «мокрушников» без чести и совести и будут правы! Вы этого хотите? — Оглядев притихшую толпу, друзей с лучемётами наперевес, он повернулся к «оборонцам» и указал на Марину и Наташу, жавшихся в сторонке: — Вон там стоят две женщины, которых «интеры» взяли в заложницы и держали в изоляторе боевой станции «Сульдэ». Мы освободили их. Так что, извини, Джад, не стану я подчиняться тем, кто заодно с «интерами», этими героями, воюющими с беременными женщинами! Я таких бил и бить буду, пока не выбью к АЗО ко всем чертям с матерями! Всё. Дикси,[109] как говорит Лёнька Шалыт. Я сказал.
Прикрытый со спины молчаливым Хариным, Браун зашагал по улице. К нему пристроился Гейтсби.
— Как насчёт каэшки? — поинтересовался генрук.
— Обеспечим! — заверил его начальник станции.
Браун оглянулся, будто невзначай, и на сердце у него потеплело — «оборонцы» медленно расходились, отмахиваясь от Джада, забегавшего, пытавшегося хоть как-то удержать развал. Бесполезно. Сумрачные и злые, бойцы «станционного отряда самообороны» отказывались поддерживать тех, кто обижает женщин, — в АЗО представительниц прекрасного пола было мало, поэтому ими очень дорожили, относились с почтением, и даже с проститутками обращались как с леди. Не дай вам бог толкнуть на улице антарктической станции даму или нахамить ей! В лучшем случае вас изобьют до полусмерти, а то и линчевать могут — сволокут до ближайшей ледниковой трещины и сбросят туда голышом. Пролетев десятки метров, ободрав бока об лёд, вы втешетесь в узость, как топор в полено, и медленно, в муках умрёте. Жестоко? А ты не задевай леди!
— И куда теперь? — спросил Гейтсби, оживлённый и помолодевший.
— За горы, — указал верный путь Сихали. — Всю АЗО нам точно не удержать, так что давайте, для начала, Западную Антарктиду отвоюем. Думка у меня такая — укрепить Трансантарктический фронт по хребту, чтобы к нам с востока «оборонцы» не лезли, а дальше видно будет.
— Значит, двигаем на запад! — энергично кивнул начальник станции.
Фридомфайтеры, разгорячённые одержанной моральной победой, стали готовить санно-гусеничный поезд, караван из «Харьковчанок» и танков-транспортёров «Ирбис» с прицепами-санями, на которых были установлены домики-балки или контейнеры с грузами.
Сихали, переодевшийся в белую каэшку, залез внутрь огромного вездехода. Компанию ему составили Наташа с Мариной и вездесущий Тугарин-Змей.
Попутчики создали тесноту, но белозубые бородачи, заполнившие собой «Харьковчанку», не были в обиде. Полярники хлопали «пришельцев» по спинам, словно выбивали пыль, гудели «о'кей!» и тянули загорелые руки:
— Родерик Хартнелл. Просто Родди.
— Ралстон Блайн. О, миссис Браун, я в восхищении!
— Гейлорд Шатток. Парни, вскочили и уступили место дамам!
— Терренс О'Доннел. Можно Терри.
— Глеб Седало, вожу всю эту компанию.
— А я этих обжор кормлю три раза в день! Вообще-то я Пегготи Кернс, но зовите меня просто — Пег.
Пожимая руки, Сихали пробился к откидному сиденью у окна и сел, вернее, рухнул на него, только сейчас осознавая, до чего же он устал. Всего две недели длилась вся эта сумасшедшая карусель, а сколько уже событий случилось, сколько потерь, сколько смертей! И сколько побед… И отпуск кончается…
Скорчившись на стульчике, Тимофей заснул.
22 декабря, 3 часа 10 минут.
АЗО, шоссе «Южный полюс — Мак-Мердо».
Санно-гусеничный поезд одолевал километры шоссе, взбираясь на пологие ледяные купола и скатываясь в лощины, с горки на горку, большими ступенями ведущими с Полярного плато вниз и дальше, к Трансантарктическим горам.
Над караваном вили круги трофейные флаеры с «Ингерманланда». Их выбросило на берег у Четвёртой морены, когда станция ППВ смешала небо и море. «Миряне», лётчики полярной авиации, увели флаеры подальше от берега, на Южный полюс. Было тех флаеров всего четыре — так говорили пессимисты. Оптимисты их подбадривали: «Целых четыре? Так это ж полное звено!»
Десятка два краулеров гарцевало на флангах поезда или выезжая вперёд, в разведку. Ночью (можно было читать газету) выпало дежурить Брауну. Он завёл свободный краулер и отъехал, забирая в сторону, огибая ледяные холмы, ныряя в низины, куда намело рыхлого снегу.
Удалившись достаточно далеко, Тимофей выключил мотор и прислушался. Только каэшка шуршит…
Он откинул капюшон и расслабился — впервые за долгие дни и ночи. Тишина… Белое безмолвие…
Сихали упивался вековечным молчанием Антарктиды. Здесь, между снегами и небесами, его отпускало всё мелкое, всё незначительное. Кристально чистый воздух омывал лёгкие — и душу. Здесь, во льдах, над которыми полгода не заходит солнце, научаешься ценить только вечное, только истинное — любовь, дружбу, жизнь, свободу. Хотя… Даже эти первичные ценности не просты. Полная свобода возможна лишь при полном одиночестве. А как же тогда быть с дружбой, с любовями, опутывавшими тебя неразрывными нитями привязанностей? Освободиться от них? Тогда жизнь утрачивает смысл. Вот он, Тимофей Браун. Разве ему важно, как его достижения оценит человечество? Если честно, плевать он хотел на однопланетников. Ему дорого мнение одного человека, одной женщины — Наташи. Ну-у… Если уж совсем честно, то и Марины тоже. Тяжко с ними, хлопотно, а без них — куда?..
Отвалившись на спинку сиденья, Сихали бездумно смотрел в небо и тихо улыбался. «Здесь самое место ангелам…» — подумал он. И флаерам тоже…
Заработал двигатель — и колкая тишина рассыпалась, заколдованное снежное царство обратилось в квадратные километры вымороженного простора. Вздыхая, Сихали направил краулер к шоссе — и улыбнулся, вспомнив о Наташе. Пускай кончилась коротенькая сказка о белом безмолвии, зато быль обещает стать долгой — и не менее чарующей.
Подъезжая к дороге, Тимофей обогнал краулер, ведомый Ильёй.
— Катаешься? — крикнул Сихали.
— Гоняю, — добродушно буркнул Харин.
— Как Маринка?
— Пленяет.
— Привет ей!
— Ага.
Генрук выехал на обочину и поравнялся с «Харьковчанкой», оставаясь в её тени. Вездеход утробно взрыкивал, волоча сани. Двери домика-балка, поставленного на полозья, были распахнуты. В проёме стоял Ралс в одних боксёрских трусах, в унтах и в огромных чёрных очках. Он неумело перебирал струны гитары, извлекая не самые благозвучные ноты.
Неожиданно его белозубую улыбку словно кто выключил — отбросив музыкальный инструмент, Блайн вытянул руку и крикнул:
