Тропа. Дорога домой.
* * *Агафонкин подождал, пока Николаев хлопнул дверью подъезда внизу, и открыл Квартиру. Ему был нужен Мансур.
Пустота бывает разной. Звенящей, как после колокольного звона, когда зовущий долгий звук кончился, угас, уплыл вслед самому себе и растворился вдали, оставив прозрачный вакуум. Или глухой, как в темной и душной комнате, где и движение, и звук, и само колебание воздуха тонут в окружившей мир тьме, где нет ни очертаний предметов, ни ясности линий, ни малых шорохов, а есть все впитывающая пустота. А бывает тревожная пустота – пустота-ожидание, когда хочется обернуться, посмотреть, нет ли кого за спиной.
Такая пустота ждала Агафонкина в Квартире.
Он остановился у раскрытой двери большой комнаты. На месте детского манежа осталось пустое прямоугольное пятно чуть светлее остального паркета. Митек забрал манеж Матвея Никаноровича в Огарево – новый что ль покупать, а также его любимые погремушки и пару книжек германских философов Фихте и Фейербаха; Агафонкин помнил, как в огаревском коттедже Матвей Никанорович насупленно читал по-немецки “Сущность христианства”, в которой Фейербах утверждал, что “не Бог создал человека, а человек создал Бога”. Дискутировать об этом было не с кем, и он молчал целыми днями, пряча книгу от охраны: боялся, что как феномена его отправят на изучение в специальный институт. Вопрос, кто кого создал, остался нерешенным.
Дверь в комнату Митька была закрыта, и Агафонкин решил не открывать – что там смотреть? Повернул налево в коридорный отсек, где находились кухня, ванная и – в самом конце, где коридор упирался в стену с подвешенным велосипедом, – комната Мансура. Здесь Агафонкин еще сильнее ощутил тревожность пустого пространства Квартиры: она ждала Агафонкина, нет, не ждала – поджидала.
Агафонкин смотрел на желтую полоску света из-под мансуровской двери и хотел повернуть назад. Он хотел в свою прежнюю жизнь, где не было будущего – лишь настоящее, и оттого не было и ожидания беды. Он знал, что этого не случится, и знал, что сам виноват.
Агафонкин усмехнулся и, подойдя к двери мансуровской комнаты, отворил ее без стука.
Он не сразу понял, что случилось: в глаза ударил яркий свет, и на мгновение Агафонкин ослеп, оглушенный больно хлестнувшим в лицо колючим ветром. Ветер бил, толкал, выгонял Агафонкина из своего пространства. Агафонкин зажмурил глаза, закрыл лицо ладонью и попытался схватиться за ручку двери – только не за что было хвататься: не было ни ручки, ни двери, ни самой Квартиры, лишь ветер и пустота да затопивший мир пронзительный белый свет.
Агафонкин стоял посреди утренней степи.
Он знал, что апрель. Кое-где на почти оттаявшей по весне земле лежали пятна оледеневшего снега – скользкие слюдяные белые блюдца. Солнце светило, слепило с востока в васильковом небе, и ранние степные цветы тянули к нему разноцветные чашечки лепестков. Слева от Агафонкина паслась лошадь, терпеливо выискивая молодую, сочную, недавно проросшую траву. Справа стояла войлочная юрта, из круглого отверстия которой вился почти прозрачный дым.
Агафонкин пошел к юрте, держась к ветру боком и прикрывая ладонью лицо.
Мансур лежал на большой косматой кошме и курил короткую черную трубку. Сладкий, приторный запах мешался с дымом от открытого очага в центре юрты. Мансур взглянул на Агафонкина без интереса, затянулся и прикрыл глаза.
Агафонкин сел на сундук из кованого железа в углу и потянул ноздрями воздух.
– Гашиш? – кивнул Агафонкин на сладковатый дымок от трубки.
– Бухарский, – ответил Мансур, не открывая глаз. – Будешь?
– Нет, спасибо, – поблагодарил Агафонкин. – Может, попозже. – Он осмотрелся: пустая юрта кочевника. Поискал глазами оружие – на всякий случай.
– Зачем пришел? – спросил Мансур. – Здесь мой мир. Я тебя не звал.
– Мы ж соседи, Мансур, – приветливо сказал Агафонкин. – Вот, зашел в твой мир по-соседски.
Еще раз огляделся – без особой надежды и, не найдя что искал, решился спросить напрямую.
– Я за юлой, Мансур. Отдай мою юлу.
Мансур открыл глаза и посмотрел на дым. Дунул, дым закрутился и стал белесой сладкой юлой. Были хорошо видны полосы на боках, только были они без цвета – пустые ленты, опоясывающие пустоту.
– Вот твоя юла, урус, – сказал Мансур. – Бери, если хочешь. Другой у меня нет.
Агафонкин покачал головой: он не любил неправды.
Он встал.
– Мансур, я знаю, что ты взял юлу. – Агафонкин потянул тяжелую крышку сундука, но она не поддалась, не шевельнулась. Он провел пальцами, пытаясь найти зазор. – Я видел юлу у тебя в интервенции. В Священной Ставке Хана. На Павелецком вокзале.
Пальцы ничего не нашли, и Агафонкин нагнулся посмотреть, как открывается сундук. Нагнулся и не поверил: сундук был сплошной, цельный – кованый прямоугольник с декоративным замком. Он повернулся к Мансуру: тот сидел на кошме, опершись на руку, и с интересом смотрел на Агафонкина.
– Не открыл, урус? – Мансур затянулся, пустил струю дыма вверх, к просвету яркого неба в круглом отверстии юрты. – И не откроешь. И я не открою. Потому что сундук не настоящий.
– Тогда для чего он тебе? – спросил Агафонкин. – Если ты не можешь в нем хранить вещи.
– Хранить могу, – возразил Мансур. – Открыть – не могу.
Агафонкин решил не спорить и не любопытствовать. Ему хватало забот.
– Мне нужна моя юла, Мансур, – напомнил Агафонкин.
– Это не твоя юла. – Мансур посмотрел куда-то справа от Агафонкина и, не найдя там, судя по всему, ничего достойного внимания, глубоко вздохнул: – Это – моя юла. Она у меня сколько себя помню. Мама дала.
Агафонкин знал, что Мансур не врет. Он знал, когда люди врут: его часто пытались обмануть.
Он обдумывал ситуацию.
– Значит, – спросил Агафонкин, – ты не брал у меня юлу? Когда я спал в своей комнате?
– Я даже не знал, что она у тебя, – сказал Мансур. – Я всегда думал, что один знаю про юлу и про то, что она может делать.
– И что она может делать?
Мансур засмеялся – глубокий, прокуренный смех счастливого человека. Обычно переходящий в кашель. Но не в этот раз.
– Что юла может делать? – переспросил Мансур. – Может взять тебя в другие миры. Или вызвать Карету.
* * *До середины 70-х прошлого века поезда, приходившие на Ленинградский вокзал столицы, загоняли на дебаркадер, где пассажиры сходили, сгружали багаж и откуда устремлялись на простор Комсомольской площади, где, проследовав мимо здания Центральных железнодорожных касс, либо вливались в поток спешащих к станции метро “Комсомольская”, либо – кто побогаче – вставали в длинную сварливую очередь на такси.
С той поры все изменилось.
Во-первых, ликвидировали дебаркадер и в 1977-м на его месте выстроили Большой зал Ленинградского вокзала. Во-вторых, Центральные железнодорожные кассы переименовали в Московское железнодорожное агентство обслуживания пассажиров. В-третьих, на площади построили фонтан со скульптурой Георгия Победоносца. Да и самого Ленинграда, в честь которого вокзал был переименован в памятном 1937-м из Октябрьского, больше нет: он теперь вновь Санкт-Петербург. И названный в честь несуществующего города Ленинградский вокзал в скором времени, возможно, опять станет Николаевским, каким и был со дня открытия в 1855-м до 1923-го. Все возвращается на круги своя. А что не может вернуться на круги, возвращается на другие геометрические формы.
О возвращении на круги своя и думал Ибрахим Гафуров, поджидающий пассажиров в старой разбитой “шестерке” далеко позади линии лицензированных такси у Ленинградского вокзала: он знал, что не имел права “бомбить” на площади – здесь все контролировалось таксистской мафией. Дядя Бехруз объяснил, что если подойдут и спросят, почему здесь стоит, Ибрахим должен ответить: “Жду брата с поезда”. И не спорить: велят уезжать – уехать. А то побьют и, главное, покалечат машину.
Дядя Бехруз – Бехруз-амак – был не совсем дядя: он был братом мужа старшей сестры Ибрахима, и его полагалось слушаться. Бехруз-амак привез Ибрахима и своего среднего сына Анзура из Курган-Тюбе в Москву, где его свояк толстый Идрис доверил им торговать в палатке у станции метро “Парк культуры”. Они сняли комнату у старого алкоголика Николаева на 3-м Неопалимовском и принялись торговать.
Особенно хорошо продавались чипсы, пиво и контрабандные украинские конфеты Roshen. Когда освоились и прикупили местную милицию, то в ночную смену – палатка работала круглосуточно – стали осторожно торговать дешевой водкой, которую завозил Идрис. Место было бойкое, и дела у палатки шли хорошо. Дагестанцы, контролировавшие точку, имели дело напрямую с Идрисом и ничем не беспокоили Бехруза и его людей; раз в неделю подъезжали на стареньком BMW и спрашивали, нет ли проблем. Иногда предлагали помочь выгрузить товар. Проблем не было, товар Ибрахим и Анзур выгружали сами, но за помощь благодарили и совали дагестанцам ненужные тем пакеты чипсов и коробки с кока-колой. Дагестанцы смеялись, качали головами и брали.
