Отчего-то Агафонкин знал, что это шампанское.
– Кто же к нам приехал? – спросил Гог. – Кто это? Алексей Агафонкин? Товарищ Курьер? Венец творенья? Его Величество Человек? Отчего же мы не двигаемся, не ведем любезную уху беседу, как приличествует случаю, а висим в пустоте пунктирной линией, болтаемся в вакууме, словно – как сказал бы мой грубый, но наблюдательный друг Магог, – говно в проруби?
– Говно и есть. – Густой, интеллигентный баритон сверху: – Только без проруби.
– Ах, милый Магог, – заломил проволочки рук расстроенный Гог, – к чему, к чему эти ужасные выражения? Эта вовсе не подобающая торжественной оказии вульгарная лексика? Не принижайте, не принижайте момента.
– Хули тут принижать? – поинтересовался Магог. – Мы ж его сейчас…
– Безусловно, – прервал друга Гог. – Но сделаем это торжественно. Я бы сказал – мистериально.
Он взмахнул рукой и, чуть поклонившись, взвизгнул:
– Представление начинается!
Рядом с ним в квадрате возник Магог. Вернее, не Магог, а контур – высокий человек в сером пальто и серой кепке. “Здесь нет цветов. Как я знаю, что он серый? – подумал Агафонкин. – Мозг дорисовывает, основываясь на прежнем опыте? Может, в действительности все выглядит не так, как мы видим? А мы видим то, что нас приучили видеть?”
– О, дурная бесконечность размышлений! – процитировал Гегеля веселый, милый Гог. – О, игры рассудка, отрицающего единство конечного и бесконечного, и вся прочая галиматья высоких рассуждений, которые наш друг Георг Вильгельм Фридрих обдумывал в Гейдельберге, пока его незаконнорожденный сын, маленький Людвиг, томился в приюте. Что нам Людвиг? Неинтересен. А вот бесконечность игр ума нам интересна. Абсолютная истина нам интересна. Наука логика нам интересна. Wissenschaft der Logik. Ну-ка, помните, Алексей Дмитриевич, основной вывод гегелевской “Науки логики”?
Агафонкин помнил и хотел ответить, но не мог. Он начинал злиться.
– Что такое, дорогуша? – заботливо поинтересовался Гог. – Отчего молчим? Невежливо, право невежливо, Алексей Дмитриевич. Ведь невежливо, друг мой Магог?
– Рта у них нету, – объяснил всеведущий Магог. – Им без рота говорить несподручно.
– Ай, беда! – всполошился Гог. – Как же это получилось? Недоглядели. Ничего, ничего, любезнейший, рот – дело поправимое.
Он кивнул Магогу, и тот нарисовал пальцем в воздухе карикатурный полумесяц рта. Уголки висящего в пустоте рта задвигались, тонкие – а вовсе не агафонкинские пухлые чувственные – губы разомкнулись, пытаясь схватить пустоту.
– Чур, не дышать! – весело выкрикнул Гог. – Такого уговора не было. Говорить – пожалуйста. Дышать – нихт.
– По-немецки значит “нет”, – пояснил Агафонкину полиглот Магог. – Не положено.
Гог довольно рассмеялся, чуть взлетел, завис над нижней линией квадрата и посоветовал другу:
– Я, поверьте, уважаемый Магог, не хочу вмешиваться не в свое дело, только, кажется мне, нашему гостю, может статься, затруднительно говорить без языка. Я, безусловно, не прошу вас создавать настоящий язык, творить, так сказать, поперечно-полосатую мышечную ткань, но хотя бы малым штрихом, пунктиром – сойдет для наших целей. – Он потер плоские ладошки и добавил: – Очень уж хочется послушать вывод Гегеля в интерпретации Алексея Дмитриевича.
Магог длинным указательным пальцем пририсовал висящему в воздухе рту язык. Язык шевельнулся, спрятался за щелку губ. Агафонкин понял, что может говорить через этот отдельный от него рот. Только не знал, стоит ли.
– Итак, любезнейший Алексей Дмитриевич, продолжал Гог, – revenons а nos moutons. То бишь к гегелевскому выводу. Ласкаво просимо.
– Гегель считал, – сказал агафонкинский, хотя и отдельный от него, рот, – что конечное продолжает существовать как посюстороннее, а бесконечное – как потустороннее, вне которого находится конечное.
– Какова мысль, а?! – восхитился Гог. – Нет, право, согласитесь, какова глубина проникновения?! Конечное – это, понимаете ли, посюстороннее, а бесконечное, видите ли, – потустороннее. И одно, заметьте, находится вне другого. Ай да Гегель, ай да сукин сын!
Гог хлопнул в ладоши и неожиданно из контурного детского рисунка стал настоящим Гогом – объемным, плотским, живым. Он запахнул толстый полосатый халат, разошедшийся посередине, и туго подвязал длинным поясом. Агафонкин мог видеть меняющийся цвет его лица, бегающий вдоль лба нос, сползающий на шею рот и появившийся между широко поставленных маленьких глаз небольшой острый рог. Он был рад видеть Гога во плоти: это давало надежду.
Магог – все еще штриховой набросок – посмотрел на друга.
– Мне тоже, что ли? – спросил Магог. – Или подождать?
– Отчего же, дорогуша? – Гог приветственно взмахнул рукой в широком рукаве. – Добро пожаловать в посюстороннее. Обретите конечность.
Магог помедлил, затем чихнул. Абрис начал наливаться серостью, распиравшей контур, придававший ему объем. Через секунду он стал живым – трехмерным равнодушным высоким серым человеком в кепке. Магог достал из воздуха стул и уселся, заложив ногу за ногу.
– А что же вы, Алексей Дмитриевич? – поинтересовался Гог. – Отчего не присоединяетесь к посюстороннему? Отчего не преступаете грань между бытием и небытием? Аль не любо вам снова дышать? – Он шумно потянул воздух прыгнувшим на место ртом: – Сладко пить и есть?
– Они не могут, – охотно пояснил другу Магог. – Они ж не настоящие. Они теперь тень.
“Тень? – подумал Агафонкин. – Они сделали меня тенью?” Он собрался поразмышлять о том, что это может для него означать, но громкий, странный скрежещущий звук, начавший набирать силу внутри Гога, отвлек его.
С Гогом происходило нечто странное.
Его узбекский халат словно покрылся глазурью, которой обмазывают пирожные, – ровная блестящая масса, превратившая одежду в панцирь. Глазурь поползла вверх по тонкой шее к меняющемуся лицу Гога, облив кожу блеском. Она слилась с низко посаженным на лоб цилиндром, сделав Гога сплошным, цельнолитым: Гог – памятник самому себе. На секунду все замерло – вакуум, прозрачное ничто, и – будто сняли слепок – глазурный слой отделился от Гога и повис в темном воздухе. Слепок Гога посветлел и стал его тенью.
Гог – живой, со скачущим туда-сюда носом, со ртом, тут же сползшим на длинную худую шею, Гог – почти человек – протянул руку к Гогу-тени. Тень шарахнулась – испуганный дворовый щенок – и наотмашь ударила Гога по лицу. Гог добродушно рассмеялся.
– Вот, – сказал Гог, – как тут не поверить Юнгу, что Тень – это темная сторона личности, свойственная человеку. Я, конечно, голубь вы наш, не человек, – тут же поправился Гог, – но и моя тень, видно, не очень добра. Ах, мрак бессознательного, ах, живущие в нас силы зла, которые мы отказываемся признать, узнать, познать.
– Я не отказываюсь, – заверил присутствующих Магог. Он достал из кармана пальто вышивальные пяльцы с воткнутой в них иголкой и принялся вышивать крестиком. – Я всегда готов позволить живущим во мне силам зла вырваться наружу.
– Вот откуда ваше завидное душевное здоровье, милый Магог, – восхитился Гог. – И правильно: что в себе держать… – Он запнулся. – Как писал Карл Густав? “Негативные характеристики, моральные изъяны, наделенные эмоциональной природой и обладающие автономией” и тому подобное, и прочее плохое, далее везде. Вот как писал Карл Густав Юнг про Тень.
– Во мне изъянов нету, – возразил Магог. Он достал из кармана бумажку с рисунком и повесил перед собой в воздухе. Магог посчитал крестики на рисунке, сверил их количество с вышивкой. Он удовлетворенно хмыкнул и продолжил: – Вот он я – целехонький. Руки, ноги. Зубы. Все на месте.
– Я вообще-то говорил про моральные изъяны, – миролюбиво заметил Гог. – Но не суть, не суть. Руки-ноги тоже сойдут. – Гог обернулся к пытающейся карабкаться по воздуху куда-то вверх тени, которая все время срывалась с невидимой стены и соскальзывала. – Прошу внимания, Алексей Дмитриевич. Шоу-тайм.
Он хлопнул в ладоши, и тень наделась на Гога, словно лайковая перчатка. Или презерватив. Взамен ползущей наверх тени Агафонкин увидел себя – живого – в квадрате прозрачной пустоты рядом с Гогом. Он, другой, был настоящий, но и Агафонкин-пунктир, висящий в воздухе, был настоящий. Живой Агафонкин огляделся и, казалось, ничего не увидел.
– Итак, – сказал Гог, – шутки в сторону. Вы, милейший, теперь собственная тень. Вы остались в потустороннем – бесконечное ничто – и остались там навсегда. Ваш удел отныне – существование без сенсорных ощущений – сгусток полутьмы в пустоте. Насупившаяся вечность.
– Никаких баб, – прокомментировал ситуацию Магог. – Сдрочить и то не сможете. – Магог подождал и, неуверенный в аналитических способностях Агафонкина, разъяснил: – Потому как нечем.
– Именно, – согласился Гог. Он вздохнул, жалея Агафонкина: – Ни тебе аванса, ни пивной. Понятно?
– Понятно, – сказал нарисованный рот агафонкинским голосом. – А зачем?
