Ольга прошла в комнату медсестер, повесила в шкаф плащ и весело кивнула сестре главврача, закончившей ночную смену.
— Что у нас происходит? — спросила она, надевая халат и шапочку. — Есть новости?
— Все спокойно, — ответила та. — Практически без изменений. Поэту стало немножко хуже, он совсем ослабел, я его перед завтраком еле добудилась. Режиссер пока творит, аппетит пропал несколько дней назад, но других ухудшений нет.
— А юрист? Как он себя чувствует?
— Не жалуется, — пожала плечами сестра главврача. — Ест много. Вчера работал почти до часу ночи, в половине первого попросил чаю и перекусить. Я зашла к нему — бумаги по всей комнате, а он что-то на калькуляторе считает. Труженик!
Она быстро переоделась, подкрасила губы, схватила сумку.
— Все, Оля, я побежала.
— Счастливо, — пробормотала Ольга машинально, не глядя на нее.
Через час после начала смены она зашла в палату к Оборину.
— Оленька! — радостно кинулся к ней Юрий. — Наконец-то! Я соскучился.
Он ласково обнял ее, заглядывая глаза и целуя. Ольга осторожно высвободилась из его рук.
— Тише, Бороданков в коридоре, — сказала она вполголоса. — Как твои дела?
— Отлично! Просто отлично.
— Работа двигается?.
— Семимильными шагами. Ты даже не представляешь, как много я успел сделать за эти дни. У меня такое ощущение, что если я пробуду здесь еще две недели, то напишу полностью первый вариант диссертации. Правда, здорово?
— Здорово, — согласилась она. — А как ты себя чувствуешь?
— Ты знаешь, Олюшка, оказывается, не зря говорят, что работа — лучший лекарь. Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Голова не болит, тахикардии и след простыл. Вот что значит регулярно питаться, много спать и вести размеренный образ жизни.
— А что, раньше тебя беспокоили головные боли? — встревоженно спросила Ольга.
— Постоянно. Каждый день к вечеру начинала болеть голова, а иногда и днем. А здесь за четыре дня — ни разу. Просто удивительно.
— Я рада. Но ты не вздумай сказать об этом Александру Иннокентьевичу.
— Почему? — удивился Оборин.
— Он сразу же тебя выпишет. Раз у тебя все в порядке, то тебе нечего здесь делать, понимаешь? Ты же пришел сюда потому, что плохо себя чувствуешь и это мешает тебе работать над диссертацией. Мы с тобой его обманули, теперь нельзя отыгрывать назад.
— Ладно, — согласился он. — Ты меня проинструктируй, что я должен ему говорить, чтобы он меня не выпер отсюда.
— Жалуйся на слабость, головокружение, отсутствие аппетита.
— Ничего себе! — фыркнул Оборин. — Отсутствие аппетита! Да ему медсестра скажет, что я все съел подчистую. У меня аппетит зверский, я даже сегодня ночью просил сестричку принести что-нибудь поесть.
— А ты скажи ему, что силком заставляешь себя все съедать, потому что понимаешь, как важно для поддержания сил нормально питаться. Мол, давишься, мучаешься, но ешь. Понял? И физиономию делай кислую.
— Как скажешь.
— Все, дружок, я ухожу, у меня работы много. Увидимся в обед. Бороданков с трех до пяти уйдет в центральный корпус на консультацию, тогда я прибегу к тебе на часок. Договорились?
Оборин попытался было снова обнять ее, но она ловко увернулась, чмокнула его в щеку и закрыла за собой дверь палаты. Оказавшись снова в коридоре, она сунула ключ от двери Оборина в карман халатика и быстро прошла в комнату, где была устроена лаборатория фармацевтов.
— Леня, какой состав давали юристу? — спросила она маленького круглоголового очень смуглого человека.
— Сейчас посмотрю, — откликнулся он, отрываясь от какого-то хитрого прибора и доставая с полки толстый журнал.
— Так, юрист… Юрист… — бормотал он, листая страницы. — Вот, юрист, двадцать девять лет, жалоб нет, хронические заболевания отрицает. Этот?
— Этот, этот.
— Первый день — сорок второй вариант, начиная со второго дня — сорок четвертый.
— А сорок третий?
— На сорок третьем у нас поэт. Александр Иннокентьевич сказал, что, если сорок четвертый у юриста не пойдет, давать поэту сорок пятый, режиссеру сорок шестой, юристу сорок седьмой.
— Хорошо, Леня, я поняла.
— А в чем дело, Ольга Борисовна? Что-нибудь не так?
— Нет-нет, все в порядке. Просто юрист в прошлый раз жаловался на недомогание, и я подумала, что ему давали какой-то совсем неудачный вариант.
Она вернулась в комнату медсестер и заперлась изнутри. Ей нужно было подумать.
Значит, у Саши получилось. Он сделал-таки этот препарат. Сорок четвертый вариант лакреола не давал никаких неблагоприятных побочных эффектов, не заставлял сердечную мышцу и сосуды головного мозга изнашиваться с катастрофической скоростью. Он добился своего.
Но Юрий Оборин должен умереть, не выходя отсюда. Это даже не обсуждается. А умереть он может только в том случае, если будет три раза в день пить старую микстуру. Ему нельзя давать сорок четвертый вариант. И никому нельзя. Пока. Для этого необходимо, чтобы Саша не узнал о том, что у него все получилось.
* * *
Настя совсем завязла в текущих делах. Как назло, в начале октября посыпались одно за другим изнасилования с убийствами. Ей был знаком этот ранне-осенний феномен: мальчики пятнадцати-шестнадцати лет возвращались в Москву после каникул. Весь год они сидели в классе с девочками-ровесницами, которые привыкли не воспринимать их всерьез, потом «отрывались» и начинали общаться с совсем другими девочками, в том числе и постарше, для которых были чужими и непривычными, а значит, воспринимаемыми достаточно серьезно. С этими девочками приобретался определенный сексуальный опыт, мальчики возвращались в свой класс, к своим ровесницам, обогащенные новым стереотипом поведения и новыми знаниями, и тут же кидались во все тяжкие доказывать одноклассницам и подружкам по двору, какие они теперь взрослые и крутые. Процесс доказывания сводился преимущественно к сексуальным посягательствам и дракам. Били мальчиков, которые нравились девочкам, били самих девочек, которые позволяли кое-что до определенного предела, а потом испуганно просили остановиться. Ну и убивали, конечно.
Днем ей пришлось поехать в отделение милиции в Южный округ, где произошло сразу три «малолеточных» изнасилования. Нужный ей кабинет оказался заперт, но характер доносившихся из-за двери шумов не оставлял никаких сомнений по поводу того, что там происходило. Шла банальная пьянка, причем посреди бела дня. Настя не стала стучать, зашла в соседний кабинет и позвонила гуляющим сыщикам по телефону.
— Что у вас за праздник? — спросила она недовольно, понимая, что потеряла время напрасно. Никакой работы сейчас не будет.
— Стукалкину вчера четырнадцать лет исполнилось, — объяснил ей оперативник, к которому она приехала.
— Да, это повод, — не могла не согласиться она. — Но я, к сожалению, уже приехала. Как поступим?
— Присоединяйся, — предложил ей хозяин запертого кабинета. — Я сейчас открою.
— Ну открывай, — вздохнула Настя.
Жора Стукалкин был многолетней головной болью всего отделения. Только за последний год на него было оформлено двенадцать материалов об отказе в возбуждении уголовного дела. Он постоянно воровал, грабил подростков помладше, участвовал в драках, но привлечь его к ответственности до достижения четырнадцати лет было нельзя по закону. Преступление раскрывалось, на это тратились силы и время, а потом следователь выносил постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи с недостижением виновным возраста уголовной ответственности. Но сам Стукалкин — это еще полбеды. Самое неприятное заключалось в потерпевших, которых он ухитрялся обворовать. Они постоянно обивали пороги в отделении, требуя вернуть украденное и наказать виновного, они не желали мириться с тем, что Жорик уже все съел, выпил, продал, проиграл в зале игровых автоматов и взыскать ущерб с него лично как с малолетки нельзя, а пытаться брать за жабры его непутевых алкашей-родителей бесполезно. Потерпевшие кричали на работников милиции, топали ногами, а некоторые даже плакали и ограничения, установленные уголовным законом, воспринимали не иначе как пустую отговорку, спрятавшись за которую, ленивые милиционеры просто не хотят ничего делать. Если раньше таких чудных деток отправляли в спецшколы, то теперь этим заниматься никто не хотел. Много бумаг, много возни, но в то же время еще больше работы по другим делам, связанным с более опасными преступниками, а людей, наоборот, мало. Раньше неблагополучными детьми занимались хотя бы комиссии по делам несовершеннолетних, которые были при исполкомах. А где они ныне? Школы тоже трудных подростков отторгают, переходят на престижное лицейное образование, где учиться могут только лучшие, иными словами — достаточно способные и имеющие родителей, которые в состоянии платить за обучение. А худшие оказались никому не нужны. Поэтому симпатяга Жорик Стукалкин терроризировал все отделение. Недели не проходило, чтобы он не попался на очередном подвиге.
