Гейнц чувствовал в горле ком. Вскочил с постели и подбежал к окну, открыл его и распластался на подоконнике, высунув голову наружу. Под его комнатой находилась спальня отца. Окна там светились до поздней ночи. Время от времени там возникала высокая выпрямившаяся тень. Гейнц испуганно закрыл окно. Вернулся в постель, чувствуя опьянение от вина, и все его тело было снедаемо тяжкими сердечными раздумьями и жестоким воображением. Так прошли многие вечера. Лицо Гейнца осунулось, глубокие тени обозначились мешками под глазами.
* * *
Гейнц пришел на тихую улицу. Ни живой души, ни автомобиля. Только чириканье воробьев, и посреди тротуара кошка, греющаяся на солнце, сузила глаза на Гейнца и даже не сдвинулась с места, чтобы дать ему дорогу. По обе стороны улицы безмолвные дома, важничающие фасадами, как важничают лицами. В домах этих много антикварных магазинов, один около другого. Огромные окна витрин сверкают как стеклянные гробы, в которых погребены дорогие души. Гейнц остановился у одного из окон и смотрит внутрь. Старик сидит в старинном кресле, погруженный в чтение книги. На миг старик бросает взгляд в окно, изучающе оглядывает Гейнца, и вновь погружается в чтение. Вокруг старика, на полу, окнах, полках, стенах – стоят и висят картины в золоченых рамах. Вазы и скульптуры, бокалы и шкатулки, комоды и стулья, изделия из слоновой кости, золота, фарфора и дерева. Огромный клад ушедших поколений.
«Как они зарабатывают, все эти магазины? – размышляет Гейнц. – никогда не видел покупателя, входящего хотя бы в один из них». Гейнц не отрывает взгляда от старика, погруженного в выгравированное кресло. «Дни и годы сидит он за баррикадой прошедших столетий. Несомненно, пришел сюда еще в молодые годы. Может, магазин перешел к нему в наследство от отца или деда. Поколения трудились и собирали вещь к вещи. Если бы я открыл все комоды и шкафы в нашем доме и извлек бы оттуда все вещи, которые собирали отцы семейства, мог бы и я открыть такой магазин, прятаться за этими древностями, сидеть, как этот старик, и сравнивать прошедшие поколения, их вклад и величие. И если бы неизвестный Функе проходил по этой улице, я смотрел бы на него равнодушно и уверенно, как этот старик смотрит на меня. Мудрый человек, господин, мудрец видит то, что нарождается, – какова сила этого изречения в сравнении с цепью поколений и их наследием? Но Функе не будет стоять в изумлении перед наследием прошлого. Функе нет. Господин…надо видеть лишь то, что нарождается. Нарождается!.. Мягкое нарождающееся разобьет в пух и прах эти сокровища, разобьет и не окажет никакого уважения. Эти сокровища поколений для него не более, чем фарфоровое старье.
Вещи, которые невозможно использовать. Мудрый человек видит то, что нарождается. Новый сын, голый, уродливый, блеет и сопротивляется, ничего не понимая, как незрелый плод после рождения – против красоты многовековой культуры, безмозглый младенец, разевающий рот, чтобы поглотить достижения поколений, все достижения! Господин Функе и нарождающееся – сильнее всего!» Гейнц снимает шляпу и уважительно кланяется старику и его драгоценному антиквариату. Милосердием наполнился Гейнц к старику и его обломкам сокровищ. «Точно, как отец».
Гейнц продолжает свой путь. Он не хочет вернуться к автомобилю и поехать домой. Гейнц подошел к университету и, как человек, внезапно нашедший убежище на чужбине, ощутил чувство теплоты и радости. Большой парк – друг и свидетель прекрасных лет. В парке не ни души. Занятия еще не начались. Серые здания беззвучны. Среди них выделяется большое здание с круглыми каменными колоннами. Ряды высоких и узких окон посверкивают в полуденном солнце. На крышах зданий стоят, высеченные из камня, облики муз и небольшие скульптуры. У входа две большие мраморные статуи – братья Гумбольдт – естествоиспытатели и великие гуманисты. Гейнц бросает на братьев просительный взгляд: пожалуйста, восстаньте и распахните двери между колонн передо мной – тогдашним – молодым, полным жизни, свободным от любого душевного груза. Он грустно улыбается, снимает шляпу и кладет ее на каменную скамью, наклоняется, берет ветку, чертит на песке дорожки, пугается того, что написал – «Эрвин», и ниже – «Герда». Обводит кружком оба имени, смотрит на них, чешет голову, погружая пальцы в волосы. День сегодня чудный, до удивления чудный, словно предназначен для радостей. Грустная улыбка не сходит с губ Гейнца. Здесь, на этой скамье, сидел он каждое утро в ожидании Герды. Приходил Эрвин: посидит немного рядом и уходит. Парк был заполнен цветными шляпами, болтовней и бесконечными спорами. И среди массы женских головок он искал светловолосую, коротко остриженную голову Герды. Она всегда опаздывала. Появлялась за несколько минут до начала занятий бегом, испуганная, не успевающая даже сказать ему доброе утро. В учебной аудитории они сидели рядом. Лицо ее вспыхивало волнением от каждой кажущейся ей удивительной идеи, каждого мудрого изречения, исходящего из уст профессора с хмурым и серым лицом. Когда Гейнц открывал рот, желая что-то ей сказать, зажимала ему ладонью рот, дыша, как рассерженная кошка. Гейнц смеется: он подшучивал над ней. Что будет делать парень, идущий рядом с красивой девушкой, мысли которой захвачены лишь теорией разума? Что будет делать парень, если не посмеиваться над девушкой в этом парке, в жаркую летнюю ночь, чьи ароматы кружат головы музам, и она рядом, на этой скамье, с золотом своих волос и двумя прозрачными озерцами глаз, сопротивляется его объятиям, и в замершей вокруг тишине поливает его дождиком научных познаний?
– Когда Амур и Психея праздновали свое венчание, – сказал он ей, – музы наигрывали им свадебную песню.
Он смотрел на Герду, и вся мудрость, понимание и знание, и все искусства, вместе взятые, были созданы служить их любви и счастью.
– Надо уметь любить, – прочитал он Герде нотацию, но при взгляде на ее широко раскрытые глаза, добавил, – жизнь, любить жизнь.
– Надо прежде понять жизнь, – ответила она.
«Понять жизнь». Гейнц с горечью смеется. «Понять и направить. Прошли дни, когда я еще принюхивался ко всему и считал, что и вправду можно понять жизнь. Жизнь, Герда, ставит человека перед фактами, не беря в расчет никакую логику или теорию разума. Факты, как, например, господин Функе. Быстро я выучил факты жизни. Очень быстро я познал, что вся эта возвышенная болтовня о добре и зле, о бездонных диалектических противоречиях в одной душе между добром Бога и злом сатаны, о победе добра путем внутреннего очищения, и так далее, и тому подобное, все это – суета сует. Тоска по вещам, которые никогда не явятся в этот мир. Что мы тогда знали, Герда, о добре и зле, и о сатане? Вот оно, то бездонное зло, о котором мы столько философствовали, вот оно, в образе и подобии господина Функе, вот оно – побеждающее сатанинское зло, уничтожающее всякое внутреннее очищение. Эрвин и Герда гнались за ним, пытаясь свести Божественное добро с неба на землю, верили, что победят сатану, и к чему пришли? А я спасаю отчий дом союзом с сатаной. Благодаря господину Функе разверзлась бездна противоречий. Нет диалектического единства противоположностей между добром и злом. Хочешь бороться со злом – подчиняйся ему, заражайся его духом, приноровляйся к нему, и спускайся до самого дна его низости. Надень на свое лицо маску, и спрячься. Только так сможешь сохранить свой дом и свою безопасность. Богатство это и есть безопасность. А без безопасности нет и очищения. Эрвин желает сохранить чистоту рук, чистоту души, выйти на открытую войну, но он всадник без коня. Глупость идти с открытой грудью против сатанинских когтей. Какое будущее ждет сына Эрвина и Герды? Родители жертвуют жизнью сына во имя идеи. Есть ли тут жертвенность? Нет, это себялюбие. И мне бы хотелось держать гордо голову. Нет, Эрвин и Герда, только не восставая во имя высоких идей. И ты, дорогой мой отец, хранишь это, гордо выпрямляя спину. Но мужество в том, чтобы суметь отступить, суметь зарыться в прах, пока пройдет злая буря, Отступление во имя победы – вот, мужество, вот, горькая диалектика жизни. У меня нет идеи, я не всадник, несущий знамя. Но придет время спасать, я буду спасителем. По праву любви к жизни, таящейся во мне. Нет, Герда, ты не поняла жизнь, я ее понял. Ты еще придешь ко мне, Герда, поучиться диалектике. Оба придете ко мне. Потерянный сын и потерянная подруга. Вернетесь, как миленькие, ко мне. Под моим покровительством будете. Под покровительством союзника сатаны. Пока минет злая буря».
Гейнц встал. На вершинах оголенных деревьев больше не слышно чириканья воробьев. Ноги сами идут по дорожкам. Внезапно он видит себя стоящим перед елью, зелень которой сверкает в свете дня. «Эдит!» – вспыхивает в его сердце. «Ведь Эдит вернулась, и я больше не одинок. Она поймет состояние моей души. Отец прислушивается к голосу Эдит».
Он с облегчением машет рукой музам на крыше и торопится к своему черному автомобилю, стоящему у ресторана. Автомобиль просто летит, нарушая все правила дорожного движения, воспламеняя гнев полицейских инспекторов, но он ухитряется улизнуть от них на большой скорости, открывает окна автомобиля, чтобы охладить пылающую кожу лица, повторяя смеющимся ртом: домой! Домой!
