– Ну что, здесь, как всегда, скукотища, – заметила она сразу поскучневшим голосом. – Знаешь, с этими балетными даже поговорить не о чем. Они, кроме своего балета, ничего не знают, ничего не видели, ни в детстве, ни потом. В пузыре как выросли, так и продолжают жить. Полнейшая оторванность от жизни.
Я снова кивнул, возможно, она была права, я точно не знал. Да и откуда мне знать, я в «балетных» совершенно не разбирался.
– Если бы ты не сказал, что будешь здесь, я бы не поехала, – вдруг с милой непосредственностью заявила Тамарочка, я от такой откровенности аж оторопел. Просто ничем не спровоцированное признание, этакая вариация на тему письма Татьяны к Евгению. Тамарочка при этом улыбнулась, тоже непосредственно, заводя меня тем самым в совершеннейший тупик.
– Давай, я тебе что-нибудь выпить принесу, – нашел я выход из тупика. – Ты что будешь?
– Да что-нибудь сладенькое, ликерчик какой-нибудь, – попросила она и поежилась, потирая плечи узкими длинными пальцами. Тут до меня наконец дошло – движение и вправду было не без сексуальной прелести, но меня оно почему-то не проняло.
Я шел к столу и спиной впитывал ее взгляд, как она расчленяет им меня по деталям – ноги, задница, плечи, – вид сзади, вид с поворотом бедра, без поворота. Неприятное, надо сказать, ощущение, находиться под таким пристальным, демонстративным взглядом – как только женщины это выдерживают, ведь мы на них только так и смотрим? Но ведь выдерживают, многим даже нравится. А я вот сразу, как по команде, сбился с шага, снова завяз в собственной несуразности, нелепости одежды, походки. Особенно здесь, где красивых, близких к идеалу человеческих фигур было не счесть.
«Вообще-то она экзотическая, эта Тамарочка, руками себя обнимает, поеживается, будто ей постоянно чего-то не хватает, будто ей помощь нужна», – подумал я, пробуя отвлечься от ее навязчивого, будто расстреливающего взгляда.
Я стоял у стола, соображая, как по виду бутылки определить «что-нибудь сладенькое», не пробовать же поочередно из каждой.
«Но даже если забыть и о Тане, и о Миле, я бы все равно не смог с ней. Слишком она манерная, а еще агрессивная, с хищной, бульдожьей хваткой. А я хищных, агрессивных женщин всегда избегал и побаивался. Кому нравится чувствовать себя кроликом, бессловесной жертвой, которой суждено быть заглоченным алчным ротиком с пухлыми, подведенными губами? Нет, – снова подумал я, – ничего бы с ней не получилось, я наверняка зажался бы, закомплексовал и не смог функционировать – ни словом, ни мыслью, а если бы дошло до секса, то и сексом тоже».
В общем, налил я ей из первой попавшейся бутылки. Да и себе заодно с избытком, чтобы хоть как-то заретушировать неуверенность и зажатость.
– Слушай, – доложил я, – сладенького я не нашел, там у них одно кисленькое.
Она отглотнула, сморщила носик, снова отглотнула.
– Вообще-то я ГИТИС закончила, театроведческий, – сообщила она неожиданно.
Я кивнул и глотнул вслед за ней, но уже из своего бокала. Не знаю, что пила она, но мне попалось что-то крепкое, не коньяк, вкус был совсем другой, с запахом далекого, с трудом доносимого дыма. Я такого и не пробовал никогда прежде.
– Сережку Ботянского знаешь? Он со мной на одном курсе поначалу учился. Это потом он на режиссерский перевелся.
Я снова отглотнул, снова кивнул, хотя никакого Ботянского не знал.
– Мы с ним, помню, на картошке после первого курса так дурачились, ну просто до безобразия. – Она засмеялась, но коротко, делано, хотя глазки от приятного воспоминания вспыхнули.
Я хотел было узнать, как именно они дурачились, но не стал. Взамен решил по возможности помалкивать, заливать себя дымным, многоградусным напитком и вот так, молча, увертываться от настойчивой выпускницы ГИТИСа. Впрочем, похоже, она и не ждала от меня никакой реакции.
– Там вообще такое творилось вечерами! Ну знаешь, мы все такие оторвы были, в восемнадцать-то. К тому же ГИТИС, сам понимаешь, богема, девчонки – красотки, как на подбор, ребята тоже аполлончики такие, всевозможного вида. Они в соседнюю деревню за выпивкой бегали, так что мы безобразничали всю ночь. – Она снова усмехнулась, снова коротко. – Потом днем все между грядок вповалку спали. Бригадирша из местных колхозниц пару дней еще пыталась нас растолкать, ну, чтоб мы эти грядки окучивали, а потом рукой махнула. Там у нас одна смешная история случилась, Витька Монахов пошел ночью купаться с Лялькой Сазоновой. И там в темноте.
– Ага, – на автомате отреагировал я и отключился полностью. Смотрел на нее, наблюдал, как забавно артикулируют ее пухлые губки, как вспыхивают кокетливо глазки, как зябко, беззащитно пожимает она плечиками, и. ровным счетом ничего не слышал. Так было даже забавно – будто звук вырубили, остались только мимика и жестикуляция. Я лишь глотал из стакана дымную, пропитанную костром жидкость и периодически кивал.
Меня охватило странное ощущение – светлая гостиная с хорошо одетыми, светскими людьми, обитые штофом стены, оживленные голоса, смех вокруг, немые, выразительно шевелящиеся Тамарочкины пухлые губы. На все наложился запах далекого, зыбкого костра, оседающий в моей быстро хмелеющей голове. Я вдруг различил отблеск вдалеке, словно через сгущенную, туманную дымку пробиваются бьющиеся на ветру, уносимые в плотную ночную пустоту языки пламени, одиночные искры залпами петард врезаются в чернеющий воздух, потрескивают наполовину прогоревшие поленья. Где-то невдалеке, в темноте сонный шелест притихшей реки, негромкие голоса у костра, я даже ухитрился различить силуэты людей, не то троих, не то четверых, шляпы с широкими, загнутыми полями, что-то из Джека Лондона или О’Генри. Просто отчетливое такое видение наскочило. Манящее, притягательное, более притягательное, чем штоф на стенах, ненужные, бессмысленные разговоры, любезные улыбки, короче, вся эта мишура и неестественность.
Но видение наскочило и развеялось. Я удивился, заглянул в стакан – он оказался пуст, даже намека на коричневую дымную жидкость не осталось. Тотчас словно по команде снова прорезался голос Тамарочки с его чуть капризными, кокетливыми нотками.
– А над чем ты сейчас работаешь?
Я постарался сопоставить ее слова с вновь вплотную подступившей реальностью и. не смог.
– Чего-чего? – переспросил я, сознавая, что теперь уже точно бесповоротно пьян.
– Ну, ты же работаешь, что-то пишешь, – пропела яркая птичка у меня над ухом. – Над чем конкретно, повесть, роман? Какой жанр?
– Послушай, Тамар. – начал я неуверенно и замолчал.
Со стороны могло показаться, что я напряженно думаю над ее серьезным вопросом. Но я не думал. Не мог, не хотел, не умел. Впрочем, когда мысль отступает, ей на выручку порой приходит интуиция, заполняя образовавшийся вакуум. Вот и теперь меня замечательно осенило. Настолько замечательно, что я очнулся от подпитого забытья, и нагловатый кураж вновь с восторгом забился где-то рядом с мозжечком.
– Послушай, Тамар, – начал я заново, пробиваясь более-менее связанными словами через неразборчивую, заросшую хлестким, вяжущим кустом, хмельную тропинку, – как ты думаешь, здесь сортир где-нибудь поблизости имеется?
По застывшему в мгновение лицу стало понятно, что неожиданный перевод темы с литературной на сортирную Тамару ошарашил – так что пока все шло по плану. По нехитрому и не очень продуманному, но тем не менее.
– Ну да, вон там, в коридоре. – Даже движение руки потеряло зябкость и беззащитность.
Я вдохнул побольше воздуха, набрался максимально доступной мне наглости и выпалил на одном, несущем остатки дыма дыхании:
– Слушай, давай пойдем туда, потрахаемся.
Все-таки отличная, как оказалось, осенила меня мысль, яркая, смелая, емкая. Которая могла, кстати, привести к совершенно непредсказуемым последствиям. От звонкой пощечины и умопомрачительного скандала до совместного похода в тесную комнатку в коридоре. В которую я, хоть и был пьян, все равно с ней ни за что бы не пошел.
Тамара глядела на меня, не веря себе, не веря моим словам. Я тоже смотрел на нее с замиранием, с неподдельным, искренним интересом – что же все-таки произойдет сейчас? И не разочаровался.
– Ты что, сдурел, что ли! – совсем другим, ничуть не театральным, не артистическим, куда более административным голосом с нотками надрезанного бабьего фальцета пропела Тамусек. – Ты чего, идиот! Ты за кого меня принимаешь! – Тут она выдержала паузу (она-то как раз оказалась театральной) и добавила со смаком: – Козел!
Ну что же, я получил непредвзятый, подтвержденный жизнью результат. Конечно, случиться могло по-разному, но то, как случилось, меня тоже полностью устраивало. Я кивнул, соглашаясь с ее нелестной, но справедливой оценкой, и, только промолвив коротко: «Извини», повернулся и направился обратно к столу.
Я шел и больше не ощущал на себе Тамариного взгляда, а значит, скованность разом оставила меня, а взамен вернулась долгожданная раскованность. Я добрался до стола и начал наполнять бокал новой порцией далекой, пропитанной затухающим костром прерии.
