Залив стеклянную емкость до неприличных пределов, я решил, что безопаснее находиться под опекой моего надежного стража – доктора Гессиной. А то, глядишь, еще кто-нибудь снова привяжется в моему пропиаренному (а лучше сказать, перепиаренному) литературному творчеству – так и до настоящего скандала недалеко.
Я оглянулся. К моему удивлению, Милочка по-прежнему была увлечена выразительным красавцем Иваном. Что они могли так долго обсуждать? Неужели белокурый Ваня пытается умыкнуть античную богиню из-под самого моего пьяного носа? Я тут же почувствовал себя обязанным подойти, разведать обстановку.
С близкого расстояния выяснилось, что Ваня находится в середине монолога. Так как я пропустил начало, то и не очень вслушивался в продолжение. Что-то про товарища или даже друга, что-то из серии: «А он мне говорит.», «А я ему говорю.», в общем, какие-то сложные взаимоотношения. Не отвлекаясь от повествования, он взглянул на меня, как бы в поисках поддержки, я покачал в ответ головой, заметил сочувственно:
– Не может быть.
– Да нет, я тебе точно говорю, – откликнулся на мое сопереживание Ваня. – Я так расстроился, ты даже представить не можешь. Я ведь к нему всей душой.
Тут я снова вырубился, в смысле, отключил звук, как недавно с Тамарочкой, и снова глотнул из бокала. Когда глотаешь дымной жидкости, отключать звук, как выяснилось, значительно проще.
Я стоял с псевдовнимательным видом, Милочка не обращала на меня ни малейшего внимания, лишь плеснула разок ледяной водицей из своих подмерзших озерков и сразу перевела взгляд на красноречивого собеседника. Что-то тут было неправильно, нелогично – либо Ваня действительно увлек ее, либо что-то еще происходило, подводное, неведомое, что я без глубоководного скафандра различить не умел.
– В общем, мы с ним расстались, – закончил монолог Ваня и взглянул на меня мягким, теплым взглядом. Снова за поддержкой взглянул.
– Да, дела, – не отказал я ему в поддержке и даже вздохнул с пониманием.
– Ты бы ему позвонил, если переживаешь так сильно, – в свою очередь посочувствовала Милочка, по-прежнему не удостаивая меня вниманием.
– Ни за что! – эмоционально, как и полагается деятелям искусства, заверил нас обоих Ваня. – После того, что он сказал, я еще ему звонить должен?! Нет, пусть сам первый звонит.
Я пожал плечами, мол, ну тогда я совсем уж не знаю. Милочка тоже не проронила ни слова. От общего коллективного сопереживания все разом замолчали, каждый думая о своем.
Я, например, о том, глотнуть ли мне еще из стакана или не стоит? С одной стороны, стакан вроде бы полный и жидкость приятная. Но с другой – мой предел уже находился где-то поблизости, а я его всегда уважал и старался не переступать. Так и не сумев принять самостоятельного решения, я надумал посоветоваться со старшим товарищем. А чего не посоветоваться, особенно если товарищ к тому же доктор?
– Понюхай, костром пахнет, – бесцеремонно подставил я наполненный бокал под Милочкин носик. Наверное, она вдохнула, потому что носик чуть поморщился. – И на вкус дымом отдает. Я даже не знал, что так бывает, – признался я.
– Скотч, что ли? – за меня с Милочкой догадался Ваня. А вот Милочка не произнесла ни слова.
– Скотч? – разочарованно повторил я за знатоком. – А я думал, что-то штатовское, что-то про ковбоев. Я уже и в прерии побывал, посидел с ними у костра. А оказывается, надо было в Шотландию двигать. Короче, все опять перепутал.
Видимо, меня подвели интонации, а может быть, глупая, хмельная улыбка. Но Милочка меня раскусила:
– Ты что, напился, что ли? – Теперь ее голос не был ни сочувствующим, ни заботливым, наоборот, суровым. Был ли он справедливым, не знаю, но вот суровым – точно. Будто я снова у нее в кабинете, но теперь не по блату, а в порядке общей очереди. Таким голосом обычно бросают через плечо: «Пациент, разденьтесь по пояс».
– Да брось ты! Как что, так сразу напился! Я вообще, кстати, не напиваюсь никогда. У меня внутренний стержень такой. Самоконтроль называется. Я только веселею и озорнее становлюсь. – И как бы в подтверждение своих слов, я отхлебнул из бокала увесистый полноценный глоток. Вот так дилемма: пить или не пить – разрешилась сама по себе.
– Понятно, – иронично проронила врач Гессина, все так же наказывая меня взглядом. – С Тамарой ты тоже озорничал? – Она кивнула в сторону штофной стенки, и тут все разом встало на свои законные места. Хотя вообще-то место было только одно – Милочкина ничем не спровоцированная ревность. Ну что ж, ревность, так ревность, решил я. Озорничать, так озорничать.
– Да ладно тебе. Я лишь предложил ей в сортир пойти потрахаться, – чистосердечно признался я.
Гоголь со своей немой сценой из «Ревизора» мог бы и сам застыть на мгновение. Ваня отбросил вниз нижнюю челюсть вместе с волевым подбородком, вылупил гипертрофированно глаза, затем картинно, неестественно их закатил. Я такого глазного трюка от волевого Вани и не ожидал даже. Милочка тоже потеряла дар речи и нашлась лишь через минуту, не раньше.
– Ты шутишь? – произнесла она подтаявшим, потеплевшим голосом, в котором таился едва сдерживаемый смех.
– Нисколько не шучу, – стал отнекиваться я и в подтверждение опять глотнул из бокала.
– Так и сказал? – не унималась Милочка, озерца ее сразу подтаяли и растеклись знакомой, ласкающей гладью, словно приглашали искупаться.
– Слово в слово, – подтвердил я.
– А она что? – вмешался балетный Ваня, глаза его, перестав округляться и закатываться, наоборот, заинтересованно заострились на мне.
– Отказалась, – посетовал я. – Назвала меня идиотом, а потом еще и козлом. Сказала, что я ее не за ту принимаю.
Тут Мила схватилась двумя руками за мое плечо, уже не в первый раз за сегодняшний вечер, и снова коленки у нее начали трястись и подгибаться. Ваня тоже не постеснялся и закатился бархатистым, мягким смехом. Видимо, Тамусик была персонажем в их мире примечательным и даже одиозным.
И получалось так, что Милочкина ревность тут же отступила в безопасные, защищенные дамбой берега, и все благодаря моей сокрушающей честности.
«Все-таки она молодец, Людмила Борисовна Гессина, – подумал я, – оценила и мое озорство, и общую комичность. Не каждый бы сумел, а она с полуслова, с полужеста. И я проглотил еще один жидкий кусок пенистой, дымной, как недавно выяснилось, Шотландии.
– А если бы она согласилась? – сквозь смех проговорила Милочка.
– Она могла, – откликнулся Ваня. – Просто у нее, наверное, на тебя виды, потому и отказалась. Не хотела первое впечатление портить.
– Так что бы ты сделал? – Видимо, вопрос Милочку заинтересовал.
– Если честно, такой ход событий я предусмотреть не успел, – признался я. – Я же не по заранее разработанному плану двигался, а на ощупь, на импровизации больше. Ну ты, Вань, понимаешь?
Ваня кивнул.
– И все же? – допытывалась Мила.
– Не знаю, пришлось бы как-нибудь выкручиваться.
Вот Ваню бы на выручку позвал, – попытался неловко отшутиться я.
– Да нет, я не по этому делу, – снова бархатисто хохотнул Ваня.
Почему-то его фраза насторожила меня, хотя я ее как следует не раскусил.
– А по какому ты делу? – бестактно, как и полагается набравшемуся скотчем, обратился я к солисту балета за разъяснением.
Ванин хохот оборвался, слишком быстро, слишком резко, он снова взглянул на меня проникновенно, и я только сейчас разглядел, что глаза у него с тонкой, слезящейся поволокой, чуть более влажные и блестящие, чем глазам обычно полагается быть.
Но именно в этот самый момент в зале зашумели, раздались аплодисменты, они тут же перешли в поголовное рукоплескание. Оказалось, что хозяйка дома наконец вышла к гостям и сейчас, требовательно подняв руку, добивалась тишины. А когда тишина наступила, она произнесла тихим, но приковывающим внимание голосом:
– Друзья, мы все такие молодцы. Мы долго, напряженно работали, репетировали, и сегодня у нас состоялась премьера. Прежде всего, я хочу поблагодарить.
«Почему тихие, спокойные люди с тихими, спокойными голосами привлекают больше внимания, чем люди громкие и напористые? – задумался я. – Не оттого ли, что, когда говорят тихо, слушателям приходится замолкать и сильнее концентрировать внимание? Интересный, кстати, парадокс. Надо будет тоже как-нибудь негромко попробовать».
Я незаметно отошел в сторонку от замершей в напряженном внимании пары и снова прислонился к мягкой штофной стене. Хозяйка продолжала говорить, зал замер, а я вновь отделился от зимнего Кутузовского проспекта, но теперь уже перенесся на холмистые шотландские просторы. Там пахло свежей сочной травой, морской солью, а еще перемешанным с туманом дымом от прогоревшего где-то вдалеке костра. Мне там было хорошо, и я совсем не спешил возвращаться. Даже когда в зале все дружно рассмеялись, потом снова захлопали, даже когда помещение заполнилось общим гулом и движением, я все равно не спешил. Я придвинулся ближе к обрыву крутого горного хребта, вслушиваясь в тяжелый, холодный океанский прибой. А может быть, и в морской прибой – я плохо помнил, что именно омывает травяную, холмистую, скотчевую страну.
