Из короткого шотландского путешествия меня выбила темнота. Не полная, не кромешная, а просто, будто вполовину уменьшили в зале накал свечей. В смысле, лампочек. Я дернул головой, отгоняя безбрежный шотландский пейзаж, пытаясь определить, в чем, собственно, дело. Оказалось, что горообразный Ваня бросал на меня плотную, густую тень, нависая с таким многозначительным видом, будто собирался сказать что-то невероятно важное. Но при этом не говорил ничего, лишь молча проникновенно заглядывал мне сверху вниз в глаза.
– Ну, – начал я первым, чтобы хоть как-то растопить сгущающуюся молчаливую напряженку. – Как твой приятель, не объявился еще, не приполз с повинной?
– А, Алик. – вспомнил свой недавний рассказ Ваня. – Да нет, не успел еще. – И он развел руками.
– Жаль, – вздохнул я и тоже хотел развести руками, но в одной у меня находился стакан, почему-то снова совершенно пустой, а другая висела на перевязи. – Но ты знаешь что, Вань, настоящий друг, он ведь, как известно, познается в беде. Получается, что тебе просто в беду надо попасть. Небольшую, несерьезную, профилактическую такую беду. Тогда твой Алик, как истинный друг, наверняка отзовется. Хочешь, я тебе правильную беду разработаю, чтобы без особых потерь, но которая срочной помощи потребует? – Ваня продолжал серьезно глядеть на меня, даже не улыбнулся, хотя мне шутка понравилась. Отличная шотландская шутка. – А если Алик не отзовется, ты тоже не горюй, «вверх таких не берут и тут о таких не поют», – прохрипел я как мог знаменитые строчки Высоцкого. – Ты, главное, не печалься, смотри, сколько девчонок бродит, совершенно чудесные девчонки. Я такого скопления коллективного изящества вообще никогда не видел.
– Девчонки меня не интересуют, – махнул рукой на девчонок Ваня.
– Ты что, женат, что ли? – прозорливо догадался я.
Но Ваня только покачал отрицательно головой.
– Я голубой, – сказал он и улыбнулся мне доброй, мягкой улыбкой.
Шотландский прибой продолжал биться о скалы в моей с трудом справляющейся башке, и все же смысл Ваниного признания я хоть и не сразу, но ухватил. И надо признаться, оно меня ошарашило. Нет, «ошарашило» – неверное слово, оно не определяет в полном объеме, в какой глубочайший шок я тотчас впал – даже Шотландия со своим морским пейзажем тут же, как ей и полагается, затуманилась и поблекла. И неудивительно, я в первый раз в жизни беседовал с живым, совершенно реальным гомиком. Я даже мог до него дотронуться (хотя и не особенно хотел). А еще он не скрывался, не маскировался, не камуфлировался под окружающую среду, наоборот, раскрылся передо мной, как будто его пидерастичность была обычной, естественной человеческой потребностью.
Конечно же, мне потребовалось время, чтобы выйти из ступора, но Ваня не напирал, не торопил, давал время отдышаться, только старался проникнуть в меня тихими, влажными, с блестящей поволокой глазами.
Наверное, теперь у меня отвисла челюсть и округлились глаза.
– Ты чего удивляешься? – поинтересовался наблюдательный Ваня. – У вас в Мариинке не так, что ли?
– Да не из Мариинки я не из какой, – признался я, видя, что дело принимает серьезный гомосексуалистичес-кий оборот и косить под балетного уже как-то небезопасно. – Это я пошутил. Ну так, прикололся для смеха.
– Надо же, – теперь удивился Ваня, – а я поверил. У тебя натурально получилось, особенно про травму в боку. Со знанием дела.
– Спасибо, Вань, я старался, – поблагодарил я. – Истинное искусство, оно ведь на натуральности замешено. – А потом добавил приглушенным, заговорщицким тоном: – Слушай, Вань, а как это вообще, ну, в сексуальном плане?
– Тебе интересно? – В Ванином вопросе не проскользнули ни подвох, ни двусмысленность. Во всяком случае, я их не заметил, Шотландия болталась у меня в башке и густым дымом туманила мозги.
– Конечно, а как же, – кивнул я.
– Намного лучше, чем с бабами, – признался Ваня.
– А ты и с бабами тоже пробовал? – не переставал я открывать новый для себя мир.
– Ясное дело, а ты что думал, – кивнул Ваня.
– То есть ты не с рождения гомиком стал. В смысле, голубым, – немедленно поправился я, так как не знал, может быть, слово «гомик» для гомиков звучит оскорбительно.
– Да нет. – Ваня пожал плечами. – Просто попробовал разное, одно, другое, и выбрал то, что мне больше подошло.
– А я думал, это генетическая такая предрасположенность, – выдвинул я другую версию.
– Бывает иногда, когда природа ошибается и в мужское тело помещает женщину. Но это редко. Как правило, мы все выбираем, а почему не выбрать, когда есть возможность. Любой человек каждый день что-то выбирает. Ты вот Тамару, например, не выбрал, а Милу выбрал. – Я пожал плечами. – Просто многих пугает разнообразие, но это не от сексуальной ориентации, а от закоснелости и ограниченности мировоззрения. Знаешь, всякие социальные ограничения влияют, которые человек преодолеть не может.
– Надо же, никогда об этом не задумывался, – проявил я полную ограниченность мировоззрения.
– А есть люди, которым все интересно, мир ведь открыт, почему не войти в него, не поэкспериментировать? К тому же в каждом из нас заложена достаточно запутанная комбинация, – продолжал Ваня, а глаза его вслед за голосом все глубже и глубже пробивались в меня своей вязкой, блестящей бархатистостью. – Мужские гормоны, женские, у всех они имеются, но у кого-то одних больше, у кого-то других. По-разному. Кто-то более предрасположен, кто-то менее, но в той или иной степени мы все предрасположены. Тут главное, отбросить пресловутые рамки, освободить себя от предрассудков и попробовать. Чтобы самому в себе разобраться.
– Значит, ты разобрался, и тебе так больше понравилось, чем с женщинами? – Он кивнул. – А предположим, ты встретишь обалденную девушку, красивую, как раз по тебе и такую, которая тебя понимает полностью. Ляжешь с ней?
Ваня отрицательно покачал головой.
– Нет, – протянул он. – Я для себя определил. Мне женщина уже ничего дать не может. В сексуальном плане женская любовь лишь жалкое подобие. А в интеллектуальном, духовном, – он красиво, по-балетному махнул рукой, – ну, ты сам понимаешь.
Но я не понимал, и Ване пришлось пояснить:
– Они же, согласись, совершенно отличные от нас существа. Во всем, в понимании мира, интересах, морали, шкале ценностей, эмоциональной глубине, ментальности. Все другое.
– Это плохо? – переспросил я. – Я-то думал, что это как раз хорошо.
– Они же никогда нас не поймут. И как результат, ты никогда не сможешь полностью открыться перед ними. А всегда быть закрытым, всегда быть не собой, в чьей-то маске, представляешь, как это тяжело. Одиночество, одним словом. Представляешь, вечно подстраиваться под чужие интересы. Ты вот хочешь всю жизнь подстраиваться?
Даже если бы я не был пьян, я все равно ответил бы честно.
– Нет, не хочу, – заявил я без малейшего сомнения.
– Вот видишь, – поддакнул мне Ваня. – А если прибавить еще и сексуальный аспект, тогда вообще вопрос решается сам по себе.
– Что, настолько лучше? – не поверил я.
– Даже сравнивать нельзя. Хороший любовник может легко дать все, что дает женщина, плюс много еще чего дополнительно. – Я кивнул, это я как раз мог понять. Пусть чисто умозрительно, теоретически, но мог. – К тому же женщина по природе своей требовательна, и в жизни, и в сексе. Она требует удовлетворения, часто капризно требует. А это что означает? – Я не знал, я пожал плечами. – Постоянное психологическое давление, стресс. Нет, тут даже говорить нечего, никакого сравнения, – заключил Ваня и, помолчав, добавил: – А главное, почему не попробовать? Если решишь, что с женщинами тебе лучше, так и будешь продолжать с ними. Выбор-то остается за тобой. – Я и не заметил, что теперь он уже напрямую обращался ко мне. – Это как с едой. Предлагают тебе изысканное блюдо, непривычное, скажем, азиатское, японское. А ты в ответ отказываешься, шумишь, мол, нет, я даже пробовать не буду, меня мама с папой только к бутербродам с колбасой приучили да к картошке с селедкой. Смешно, правда?
– Подожди, подожди, – остановил я Ивана. – Что-то я не до конца в твое сравнение врубился. Если женщина – селедка, то кто же тогда картошка?
Ваня усмехнулся, но на вопрос отвечать не стал. И правильно сделал, вопрос был чисто риторический.
– Ты идею понял, любое самоограничение приводит к зашоренности. Не только в любви, вообще, по жизни. С самой древности так. – Он придвинулся чуть ближе, или наоборот, это я покачнулся.
– А как же с древними евреями? – снова попытался возразить я. – Они кошерное изобрели. Древние евреи были исключительно за самоограничение.
– И что это им дало? – засомневался Ваня в древних евреях.
– Ну, выжили все же. Остальные исчезли, как ветром сдуло, мы даже их названия не помним, а евреи сохранились. Вот в нас перешли, в той или иной степени. А все потому, что самоограничивались. Кошерная пища, как теперь наука утверждает, куда полезнее, чем распутное обжорство.
