Вишну упоминается в Ведах лишь мимоходом, а Рудра-Шива появляется лишь в одной из поздних Упанишад. Но рассказы о Вишну и Шиве, возможно, столетиями передавались из уст в уста вне браминских кругов, пока оба эти божества не вышли в Индии на первый план. Однако в эпосе Вишну заслоняет Шиву, поскольку открывается, что Кришна, кузен Пандавов, играющий важную роль в повествовании – аватар или воплощение Вишну[597].
Итак, очень похоже, что кшатрийская сага была «перехвачена» браминами и в течение столетий развивалась и дополнялась в жреческом духе. Однако в последнее время много внимания привлекла теория ученого Альфа Хильтебайтеля. Он предположил, что «Махабхарата» – не устное творчество, что этот эпос был составлен в письменной форме где-то между II в. до н. э. и началом Новой эры, так сказать, «комитетом» браминов под покровительством царя. Однако, чтобы текст отвечал требованиям ведической ортодоксии, он должен был выглядеть как устный: не случайно его даже называли «Пятой Ведой». Так что, хоть эпос и всегда исполнялся устно, Хильтебайтель аргументирует, что в действительности он принадлежит перу ученых жрецов, гордых своим знанием грамматики и умением составить письменный текст[598].
На всем протяжении эпоса подчеркивается важность устного исполнения и восприятия на слух. В самом начале перед нами два рассказа о передаче эпоса, «обрамляющие» всю историю и влияющие на то, как она будет воспринята слушателями. В первом рассказе певец Уграшравас входит в лес Наймиша, где брамин Шаунака и его товарищи исполняют двенадцатилетний ведический ритуал. У жрецов есть обычай в перерывах между обрядами рассказывать истории, так что брамины собираются вокруг певца: им не терпится послушать что-нибудь интересное. Уграшравас объявляет, что только что был на крайне необычном «змеином жертвоприношении», совершенном единственным выжившим потомком Пандавов, царем Джанамеджаей. Там Уграшравас слышал, как другой певец, Вайшампаяна, декламировал эпос, который сам он слышал от его создателя, великого риши Вьясы, деда Пандавов. Уграшравас спрашивает браминов, хотят ли они послушать этот эпос, и они с радостью соглашаются. Цель этого «обрамляющего» рассказа – подтвердить, что Уграшравас заслуживает доверия. Дальше он начинает рассказывать эпическую историю Пандавов и Кауравов, но – и это важно – Шаунака постоянно его прерывает, задает вопросы или просит уточнений[599]. Таким образом «настоящее» (ритуал Шаунаки в лесу Наймиша) переплетается с событиями трагического прошлого, и это напоминает нам о том, что прошлое неразрывно сплетено с настоящим. Ничто не проходит бесследно: все, что совершено в прошлом, неизбежно влияет на будущее[600].
Однако чуть позже мы узнаем нечто важное: нам открывается, что Шаунака – не обычный брамин. На самом деле он бхугу (множественное число бхгавас), жрец «испорченный», не подчиняющийся дхарме браминов. Бхгавас женились на дочерях кшатриев, практиковали черную магию, а вместо соблюдения ахимсы занимались боевыми искусствами. Более того, дальше выяснится, что почти все брамины в «Махабхарате» – бхгавас, так что Пандавов наставляют в этике и военном искусстве священники-отступники, не соблюдающие – как и брамины, убившие царей Нанда и Маурья – законов своего класса. Миссия Пандавов – восстановить дхарму в мире, стремительно выходящем из-под контроля: однако положение дел таково, что единственные брамины, способные обучить их и наставить, сами развратились и давно забыли о дхарме[601].
О «внешней рамке», обрамляющей эпос, сказано достаточно. Есть еще и «внутренняя рамка»: странное «змеиное жертвоприношение», на котором певец Уграшравас впервые услышал историю «Махабхараты», рассказанную бардом Вайшампаяной царю Джанамеджае, единственному потомку Пандавов. В дальнейшем мы услышим голос не только Уграшраваса, но и Вайшампаяны. Однако дальше мы узнаем: слушая трагическую историю своих предков, Джанамеджая тем временем вынашивал планы свирепой мести. Поскольку царь змей убил его отца, Джанамеджая поклялся истребить всех змей на свете. Так что, пока Вайшампаяна излагает собственную версию эпоса – и Джанамеджае, и нам, – змей бросают в жертвенный костер, стремясь истребить весь их род. Таким образом, эпическое насилие прошлого предстает перед нами в контексте современного зверства – зверства, ужасающего даже браминов, которые в нем участвуют. И нам не дают об этом забыть: ведь, как и Шаунака, Джанамеджая постоянно прерывает Вайшампаяну вопросами и замечаниями[602]. Это поднимает важную проблему. Предполагалось, что война Пандавов и Кауравов вернет мир на верный путь. Но вот – последний выживший Пандав совершает жестокое, адхармическое жертвоприношение. Выходит, эпическая битва, повлекшая страшные потери, того не стоила? Извлекают ли люди уроки из прошлого? Способны ли меняться к лучшему – или обречены на пристрастие к жестокости, мстительности и резне? И на это эпос не дает ответов.
С подобными неразрешимыми вопросами мы сталкиваемся в «Махабхарате» постоянно. Один из ее переводчиков, Йоханнес ван Бёйтенен, замечает: «Этот эпос – серия проблем, точно поставленных, но неточно и неубедительно разрешенных, причем каждое решение порождает новую проблему – и так до самого конца»[603]. Нам рассказывают, что, создавая эпос, Вьяса диктовал его Ганеше, богу-слону, покровителю мудрости, однако просил не записывать то, чего Ганеша не понимает. Желая отдохнуть от диктовки, Вьяса сознательно вплетал в текст «узлы» – темные, загадочные пассажи, столь сложные, что даже всеведущему Ганеше требовалось остановиться и подумать[604]. Таким образом, загадочность этого эпоса намеренная, и поднятые в нем вопросы ни в коей мере не тривиальны. Есть ли у людей хоть какая-то власть над судьбой, или они – лишь марионетки, влекомые силами, недоступными их пониманию? Верно ли, что правильные действия ведут к счастью – и если так, почему же люди не следуют своей дхарме? Почему, несмотря на добрые намерения почти всех участников истории, она обернулась такой трагедией? Вместо того чтобы внушать веру, эпос погружает нас в радикальное сомнение[605]. Ужас «Махабхараты» столь велик, что до наших дней списки этой поэмы никогда не хранят в доме и читают лишь снаружи, на пороге – и никогда не читают от начала до конца, ибо безжалостное нарастание трагических событий в поэме не только подавляет слушателей, но и, как считается, может навлечь на них беду[606].
В те смутные и жестокие времена, когда была создана «Махабхарата», индийские писания имели одну цель: разобраться на практике с проблемой человеческого страдания. В Первой Благородной Истине Будда привлек внимание к вездесущности дуккха и придал слову «дхарма» этическое значение. Как джайны, так и буддисты настаивали на том, что сострадание, равное отношение ко всем живым существам и ахимса освобождают нас от дуккхи, присущей существованию. Брамины в ответ также придали концепции «дхармы» нравственный смысл, вызвавший много споров. В новой «литературе дхармы» можно было прочесть, что соблюдение нравственных и ритуальных обязанностей своего класса освободит тебя от страданий в этой
