же, герой, подобный тигру! Все окончено, – призывает его Индра. – Ты, царь, достиг совершенства, и области бессмертия ныне твои»[623]. И все же мы сомневаемся. Что, если это еще одна уловка? Эпос оставляет нас в недоумении и смущении. Быть может, он приглашает нас избавиться от тяги к простым ответам и религиозной уверенности, не говоря уж о сладких эгоцентрических фантазиях о загробной жизни. Сосредоточившись на том, что жизнь человеческая есть дуккха, мы понимаем: единственный ответ на эту неоспоримую истину, позволяющий избежать гнева или невыносимой скорби – сострадание к другим и мужественное принятие того, чего не избежать.* * *
В Китае во времена Сражающихся царств последователи Ян-цзы – те, что выступали против конфуцианского идеала общественного служения и удалялись от политической жизни – задавались вопросом, как сохранить жизнь в эпоху неуклонно возрастающего насилия. На первой стадии своего развития даосизм давал ответ: бежать. Бегство в горы и леса, думал Ян-цзы, поможет избежать зла и разрушения, присущего человеческому миру. Но болезни, стихийные бедствия и смерть присущи и миру природы. Так что позднейшие даосы пошли дальше. Возможно, размышляли они, мы сможем выжить, если поймем законы, управляющие вселенной, и приноровим к ним свое поведение. Эта вторая фаза даосизма нашла себе выражение в «Дао дэ цзин» («Классическая книга о Пути и его Могуществе»), основном писании даосов. Эта книга, составленная, по-видимому, в середине III в. до н. э., выглядит как собрание изречений, используемых учителями, занятыми самовоспитанием при помощи медитаций и реформированием текущей политической практики[624]. Здесь перед нами первый китайский текст, сам открыто применяющий к себе определение «цзин» – «классика», труд, имеющий уникальное духовное значение. Изначально термин «цзин» использовался в прядении – так называлась основа, определяющая и поддерживающая структуру ткани, – но в конце периода Сражающихся царств слово «цзин» стали применять метафорически к тексту или корпусу текстов, выражающему некие универсальные истины и, следовательно, способному укреплять и упорядочивать общество[625].
В первом стихотворении «Дао дэ цзин» Лао-цзы, его предполагаемый автор, заставляет читателей осознать границы своего понимания, отличая бытие (ю) от небытия (у):
Путь [Дао], о котором можно говорить —Не постоянный путь:Имя, которое можно назвать —Не постоянное имя.Безымянным было начало неба и земли,Имя носила мать мириад созданий[626].
Лао-цзы говорит не о Боге-Творце и не о происхождении видов; он делает не столько хронологическое или фактологическое, сколько онтологическое утверждение. Есть различные существа – значит, должно быть и то, чем все они пришли в бытие, но о чем мы ничего не знаем:
Молчаливое и пустое,Стоит оно в одиночестве и не изменяется,Вращается и не устает.Оно способно быть матерью мира.Имени его я не знаю,Поэтому прозвал его «путем»[627].
Дао невыразимо, и, если мы хотим говорить о нем – должны дать ему такое имя, которое и не имя вовсе[628]. Возможно, предлагает Лао-цзы, стоит называть его просто «Мраком», чтобы напоминать себе о его непроницаемой загадочности[629]. Обычная рациональная мысль при встрече с трансцендентной реальностью бессильна. «Дао дэ цзин» сознательно подрывает аналитическую логику, свойственную левому полушарию нашего мозга, заставляя нас размышлять об антитезах, не только переворачивающих вверх дном повседневные житейские аксиомы, но и не имеющих ничего общего ни с логикой, ни с рассуждением. Мы узнаем здесь, что недеяние превыше действия, незнание выше знания, женское – мужского, пустота – полноты[630]. Удерживая в сознании эти противоречия, мудрец учится думать за пределами привычных категорий и таким образом может приблизиться к Непознаваемому. Лао-цзы не описывает, каким путем пришел к этим прозрениям; его загадочные замечания – лишь отправные точки для медитации; читатели должны совершить это путешествие сами.
Однако Лао-цзы объясняет, как следует жить мудрецу. Есть китайская поговорка: «Крайность опровергает собственную суть»[631], или, как выражает ту же мысль Лао-цзы: «Путь движется, оборачиваясь назад»[632]. Любая вещь, достигнув своего предельного выражения, поворачивает вспять: «Ураганный ветер не может дуть целое утро, проливной дождь не может длиться целый день»[633]. Таков фундаментальный закон жизни. Когда человек ест слишком много, то заболевает; ученик, воображающий, что узнал все на свете, не сможет двигаться вперед; любое высокомерие – знак, что твой прогресс в этом направлении остановился, и пора повернуть назад. Как говорит Лао-цзы:
Имея богатство и положение, стремиться к большему —Значит навлекать на себя беду.Уйти на покой, выполнив свою задачу —Вот путь неба[634].
Таким образом, мудрец избежит бедствий, живя скромно и будучи доволен малым, избегая «излишеств, экстравагантности и высокомерия»[635]. Он будет процветать, поскольку подчиняется фундаментальному закону жизни: «ставит себя на последнее место – и потому идет первым»[636]:
Он не выставляет себя напоказ – поэтому заметен,Не считает себя правым – поэтому прославлен,Не кичится – поэтому обладает достоинством,Не хвалится – поэтому преуспевает[637].
Для Лао-цзы у-вэй не означало «ничего не делать»: это понятие – об ограничении активности лишь необходимым и об избегании крайностей. Однако в одном важном пассаже он предполагает, что существует и более глубокое решение. Причина нашей боли – самость или эго: «Причина этому – то великое бедствие, что у меня есть “Я”. Не будь “Я”, какие удары могли бы меня поразить?»[638]
На своей третьей и последней стадии даосизм исследовал это прозрение в книге, приписываемой Чжуан-цзы (ок. 369–286 гг. до н. э.), одному из самых блестящих и плодовитых философов этого периода[639]. Обычно его считают автором первых семи глав этой книги, однако «классический текст» представляет собой антологию различных даосских писаний, составленную в начале ранней эпохи царства Хань (206 г. до н. э. – 24 г. н. э.). Как и последователи Ян-цзы, Чжуан-цзы удалился в леса, чтобы избегнуть опасностей мира политики, однако скоро обнаружил, что и сельская глубинка – отнюдь не безмятежный приют. В лесах животные неустанно пожирают друг друга, как видно, не сознавая, что участь любого хищника – в свою очередь быть убитым и съеденным[640]. Эти создания не мучаются своим положением, как люди – они просто плывут по течению. Итак, заключал Чжуан-цзы, то же требуется и от людей: без скорби и ропота подчиниться Небу и неизбежным ритмам Дао. И он перестал беспокоиться о смерти. Когда умерла его жена, он отказался соблюдать траур: ведь она теперь в мире и покое, на лоне бесконечно развивающегося Дао. Плакать и рыдать из-за чьей-то смерти значит расходиться с точкой зрения Неба, с Путем, благодаря которому все вещи таковы, каковы они есть[641].
Большинство людей, отмечал Чжуан-цзы, глубоко привязаны к собственным мнениям. Они отличают «это» от «того», то, что «есть», от того, чего «нет», «смерть»
