от «жизни». Однако мудрец постарается не иметь ничего общего с этим неустанным левополушарным анализом, с его бесцельными различениями и спорами:
Мудрец не идет этим путем, но проливает на эти вопросы свет неба. «Это» есть также и «то», а «то» есть также и «это». «То» – с другой стороны и «это», а «это» – с другой стороны «то»… Когда «это» и «то» не противостоят друг другу, это называется осью [т. е. сутью] Дао. Ось образует центр круга – а круг бесконечен и равно отвечает тому, что есть, и тому, чего нет[642].
Мудрец стоит в центре этого круга, замечает все, что в нем происходит, однако ни во что не вовлекается – не по лени, не из цинизма, а потому что достиг того взгляда на мир, который мы можем назвать правополушарным. Отказавшись от аналитической ментальности, он начинает улавливать проблески Целого, единства всех вещей в одном неразделимом Едином.
Чжуан-цзы рассказывал историю о Янь Ху, любимом ученике Конфуция, который в один прекрасный день возвестил Учителю: «Я сижу тихо и забываю».
Я позволяю меркнуть и телу, и разуму. Я отрекаюсь от формы, оставляю понимание – и затем двигаюсь свободно, смешиваясь с Великими Переменами [Дао]. Вот что означает «я сижу тихо и забываю»[643].
«Забывать» здесь – не признак рассеянности, а скорее достижение: сознательный временный отказ от рациональных и логических способностей, дающий нам возможность «смешаться» с трансцендентной стороной окружающего нас мира. Чжуан-цзы верил, что нам стоит учиться у звуков Природы. Каждый из них уникален, каждый есть то, что он есть, и ни один не влияет на другие. А слова (йень) всегда представляют какие-либо идеи или мнения, конфликтующие друг с другом. Словами мы раздуваем свое эго – причину наших собственных несчастий и бед для тех, кто нас окружает. У каждого имеется собственная односторонняя точка зрения. Люди неустанно спорят об «этом» и «том», одни идеи делают абсолютными, другие проклинают, формируют жесткие позиции и без тени сомнения объявляют их «правильными»:
День за днем ведут они эту умственную борьбу… то блуждают во тьме, то копают вглубь земли, то занимаются вычислениями… А затем, вынеся суждения о «верном» и «неверном», выпускают их, словно камни из камнемета. И так держатся за свои мнения, словно принесли святой обет никогда их не покидать[644].
Что за грустное и бесцельное занятие – пихаться друг с другом таким образом, разбившись на партии, как моисты с конфуцианцами! Поскольку Дао предполагает отказ от любых определений, единственная последовательная позиция – незнание, ибо о том, кто «прав», никто из нас с уверенностью судить не может. Когда мы сознательно «забываем» эти определения и различия, осознавая единство всего и вся в Дао, то избавляемся от навязчивой потребности отстаивать свои мнения. Чжуан-цзы, по-видимому, сознательно «закрыл» аналитическую активность левого мозгового полушария и принял более паноптическое видение правого, способного одновременно удерживать в сознании разные взгляды на реальность. Однако он не бродил по жизни в каком-то трансе, в непрактическом умственном тумане: бывало, что и ему случалось оценивать ситуацию и принимать решения, как и всем прочим[645]. Но тщательно взращенное в себе холистическое видение давало ему чувство настроенности на Путь, единства с «корнем», из которого произрастает все сущее, и с осью, вокруг которой все вращается.
Поиск определенности часто делает людей доктринерами, нетерпимыми к чужим убеждениям – и это, говорит Чжуан-цзы, мешает нашему преображению. Нам необходимо отказаться от этой одержимости своим «я» и вместо нее культивировать эмпатию. «У совершенного человека нет “я”», – учил Чжуан-цзы[646]. Поскольку он утратил всякое чувство особости и отделенности, то «смотрит на других, как на самого себя: кто-то рядом плачет – плачет и он, ибо все вокруг воспринимает как самого себя». Избавившись от искажающих линз эгоцентризма, он обретает бессознательную доброжелательность ко всему сущему – ключевой элемент просветления[647].
Так даосизм описал полный круг. Ученики Яна шли на очень многое, чтобы сохранить свое «я», но Лао-цзы понял: «я» и есть причина наших скорбей. И наконец Чжуан-цзы открыл, что, глядя на мир с точки зрения Дао, мы забываем о тяге к самоутверждению, вызывающей столько бед. Эту истину он постиг не путем напряженной йогической интроспекции. «Чжуан-цзы» рассказывает нам множество историй о скромных крестьянах и ремесленниках, ведущих столь телесное существование, столь сосредоточенных на своей физической работе – будь то ловля цикад, разделка бычьих туш или изготовление колес – что они без труда достигают экстаза, самозабвения, позволяющего им вступить в полное единение с Путем всех вещей, даже об этом не думая. Они не могут объяснить, как удается им так совершенно выполнять все эти задачи. Это просто «сноровка», возникающая там, где ум свободен от доктринерства и открыт для восприятия глубинных жизненных ритмов.
Последним великим конфуцианским мыслителем периода Сражающихся царств стал Сунь-цзы (340–245 гг. до н. э.), создатель мощного синтеза интеллектуальной и духовной мысли своего времени. Книга Сунь-цзы так и не стала каноническим писанием, однако в ней впервые перечислены «цзин», составившие канон Китайской Классики, совершенно необходимый, как считал Сунь-цзы, для воспитания человечности (жэнь)[648]: «Обучение [ся] начинается с чтения Классических книг [цзин] и заканчивается чтением ритуальных текстов; начинается с того, как быть благовоспитанным человеком и кончается тем, как быть мудрецом»[649]. Как всегда, конфуцианское образование неотделимо от самовоспитания. Поддерживал Сунь-цзы и растущее убеждение в том, что мудрость – не достижение таких героев далекого прошлого, как Яо, Шунь и Ю, как верил Конфуций; она доступна каждому. Благодаря ежедневным, даже ежечасным упражнениям в доброжелательности (жэнь) и праведности (йи), настаивал Сунь-цзы, «и человек с улицы может стать Яо»[650].
Еще одним важнейшим компонентом мудрости был ритуал, который вовсе не сводился к обрядам сыновнего почтения к живым родственникам и траура по умершим. Чрезвычайно важно было полностью отдавать свое внимание мельчайшим физическим подробностям жизни: «Поставить чашу, полную воды, на самое высокое место, положить сырую рыбу на обеденный стол, подать на обед безвкусный суп – все эти действия имеют одно значение». Внимание к каждому этапу приготовления и подачи пищи воспитывает в нас привычку уважать не только собратьев-людей, но и весь природный мир[651].
Пять «цзин», учил Сунь-цзы, воплощают в себе вершины Пути и его силы:
Почтение и порядок «Ритуалов», стройность и гармония «Музыки», широта «Песнопений» и «Документов», тонкость «Анналов Весны и Осени» охватывает собою все, что есть между небом и землей[652].
Однако тщетно изучать писания без ритуалов. «Отложить “Ритуалы” и пытаться сосредоточиться лишь на “Песнопениях” и “Документах” – все равно что пальцем измерять глубину реки, что дробить просо
