Взволнованная обилием яств, их огромной стоимостью и появившейся у нее возможностью купить все эти деликатесы и лакомства, она выбрала самое вкусное, а также крупные, малиновые и нежно-зеленые, яблоки, созревшие в неведомых волшебных садах, грозди винограда, изумрудные и черно-синие, с крохотными точками света, сорванные бог весть с какой плодоносной лозы и заклеенные в целлофан, словно в прозрачную колбу, длинный, похожий на змею белый батон и ржаную буханку и кремовый торт с красными марципанами и орехами… В винном отделе, путаясь в названиях французских и итальянских вин, борясь с искушением заплатить за бутылку непомерную цену, выбрала наконец красочное каберне. Продавщица сложила покупки в пластиковый пакет с изображением хохломской матрешки, и Аня, гордясь обретенным богатством, заторопилась домой, где ждал ее загадочный постоялец.
Они сидели за вечерним столом на кухне, под низким матерчатым абажуром, под которым сверкало праздничное убранство… Плужников, спокойный, серьезный, закованный в стеклянную призму, в разглаженной не новой рубашке, в которую Аня его обрядила, молчал, остановив взгляд где-то за ее головой, на темном оконном стекле, где слабо переливалась невидимая слюдяная Москва. Аня ухаживала за ним, подкладывала на тарелку разные вкусности, надеясь, что их вид, аромат разбудит в нем голод, оживит лицо, наполнит зрачки острым веселым блеском.
– Уж не знаю, что и подумать, – говорила она, – прямо как в сказке про скатерть-самобранку, или про Курочку Рябу, что снесла золотое яичко, или про Спящую царевну… Спящая царевна – это ты, никак не проснешься… И кто тебя заколдовал? И откуда ты такой взялся? – Она старалась до него достучаться, говорила с ним как с малым ребенком, чтобы он, немой, слушая людскую речь, обучался словам. – Видишь, раскошелилась, купила вино… Я прежде любила грузинское, мукузани, телиани… Теперь такое не сыщешь… Отведаем каберне… А тебе какое нравится? Может быть, водка или коньяк? Если ты молчишь, как мне узнать какое…
Он не отвечал. Не мигая смотрел мимо нее в зеленоватое окно, за которым струилась таинственная водяная зыбь.
– Ладно уж, бог с тобой, выпьем молча… – Она наполнила черно-красным ароматным вином свой и его бокалы, вставила в его пальцы хрупкую стеклянную ножку, приподняла его тяжелую руку, убедившись, что он не выронит хрупкий, с темно-алой влагой сосуд.
– Не знаю, как тебя зовут… Лицо у тебя хорошее, доброе… Глаза печальные… Душа у тебя запечатана, и я никак не могу ее распечатать… Пью за тебя! Чтобы ты исцелился и злые чары тебя отпустили!
Она выпила вкусное вино, чувствуя, как хлынуло ей в душу горько-сладкое тепло, взяла его руку в свою, поднесла бокал к его сжатым губам и осторожно влила вино в его сухие губы, видела, как медленно, малыми глотками, он пьет, не чувствуя вкуса вина, продолжая смотреть в таинственное, неведомое ей пространство. Она ухаживала за ним: подавала на вилке то лепесток прозрачной розовой рыбы, то ломтик смуглого копченого мяса, то твердый завиток малиновой бастурмы; вливала в него малыми глотками вино, надеясь, что мягкий хмель своим чудным дурманом оживит его, растопит холодные льдинки зрачков; не забывала и себе подливать, чувствуя, как ярче начинает гореть лампа под абажуром, как славно звенит стекло, когда она сближает свой и его бокалы.
– Представляешь, иду сегодня по Остоженке, смотрю, стоит легковая машина какой-то ослепительной иностранной марки, а в ней за рулем – красивая женщина. Сзади, тихонько пятясь, подъезжает самосвал, начинает поднимать свой кузов, нависает над лимузином, а из кузова – не бетон, не глыбы асфальта, а ворохи красных роз, засыпали весь автомобиль, так что крыши не стало видно, словно сметали огромный стог из свежих цветов… Я изумилась – это что? Безмерная купеческая блажь? Или истинная любовь? – Она хотела поразить его воображение, увидеть хотя бы мимолетный отклик. Но он молчал, словно изваяние, чьи глаза раз и навсегда были устремлены в несуществующее каменное пространство.
Она не оставляла своих попыток:
– А несколько дней назад иду по Садовой, а навстречу мне верблюд: двугорбый, под полосатой попоной, с переметными сумами; на костлявой спине, держась за горб, восседает бедуин в белом облачении, будто в пустыне Сахара… И кого только не встретишь в Москве! Мормоны, гуманоиды, верблюды! Ну просто Вавилон какой-то!..
Она заглядывала ему в лицо, желая обнаружить хоть слабый намек на улыбку. Но он оставался нем и спокоен. Чары, лишившие его слуха и речи, продолжали господствовать, и она, чувствуя свою слабость, огорчалась и раздражалась.
– Молчишь, ну и ладно… У Чехова есть рассказ, когда мужик разговаривает с лошадью… Вот и я так же… Мне ведь не с кем поговорить, а ты хоть и не отвечаешь, а слушаешь… Еще помогаешь, сумку с письмами носишь, поклажу всякую… Буду тебя называть Саврасушкой. – Она вздохнула, отчаявшись услышать от него человеческое слово.
Но потом устыдилась своего малодушия. Человек был послан ей для испытания. Она не понимала, в чем это испытание и почему она должна его выдержать. Чувствовала, что этот молодой, переживший несчастье мужчина оказался рядом с ней не случайно… Куда-то ее зовет… Она стоит перед ним, как перед запертой дверью… Но если ее отомкнет, то за этой дверью откроется для нее загадочный путь… Дверь замкнута на таинственный замок с секретом, со множеством ухищрений – и ключ к нему подобрать непросто. Этим ключом, которым отомкнется замок, ключом, от которого улетучатся чары и отлетит колдовство, – будет слово. Одно или сочетание слов. Волшебное сочетание звуков, которое коснется его слуха, и он наконец услышит. Коснется его запечатанных губ, и они захотят повторить звучание.
Ей пришло вдруг в голову, что такое сочетание слов существует в стихах любимых поэтов. Несколько восхитительных слов, подсказанных свыше богооткровенным людям. Слова, как частицы, рассеяны в мироздании. Но Бог собирает их, наполняет творящим смыслом. Открывает этот смысл поэтам, передавая с Неба на землю.
Она открыла первый потрепанный томик… Сладкий ветер нес белые лепестки с облетавших яблонь, и она читала бурные, пряные, разноцветные стихи… Выхватила несколько строк, вдувая их в ухо сидящего перед ней человека:
Я в соке конопли. Я в зернах мака.Я тот, кто кинул шарики планетВ огромную рулетку зодиака…
Резная, ажурная красота строк не совпадала с таинственной прорезью замка. Человек не шевельнулся. Она не отчаивалась. Открыла другую книгу.
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.Я список кораблей прочел до середины:Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,Что над Элладою когда-то поднялся…
Она прочитала стих перед неподвижным лицом… Но ключ стиха не подошел к замочной скважине, которая не пропела, не прозвучала, как железный запор старинного сундука с мелодичной музыкальной пружиной.
Аня раскрыла еще одну книгу, исполненную священных текстов, которыми она старалась расколдовать несчастного. Окропить его той живой серебряной водой, которую когда-то пила сама, становясь ясновидящей. Качалка тихонько поскрипывает, голубеет вечернее окно в переулок…
Вагоны шли привычной линией,Подрагивали и скрипели.Молчали желтые и синие,В зеленых плакали и пели.
Это волшебное колыхание света и звука… вновь поразило Аню, до жаркого тумана в глазах, когда любишь всех исчезнувших, кидаешься им вслед с мольбой и слезами, вызывая обратно из небытия… И еще один томик стихов, которые, казалось, писала она сама – о себе, о своей детской нежности, девичьем целомудрии, о единственной, приснившейся в жаркой ночи любви… О букете синих фиалок на дощатом столе, где лежит похоронка, о женском, неистовом птичьем крике в осеннюю тьму, откуда ни искры, ни отклика.
Спорили сотниКолоколов.День был субботний:Иоанн Богослов.Мне и донынеХочется грызтьЖаркой рябиныГорькую кисть…
Опыт ее был неудачен. То ли в любимых стихах не оказалось волшебного сочетания звуков, то ли чары, которыми он был околдован, были сильнее поэзии и касались темных сил преисподней, куда не опускался Христос русского Серебряного века.
– Что же с тобой делать… – Она легонько коснулась его волос.
Налила себе вина. Выпила бокал, чувствуя тихие, волнистые токи тепла, струящиеся по комнате. Они достигали его лица, окружали его голову, возвращались к ней обратно, и она на расстоянии чувствовала его лицо. Оно было теплое, но такое, какое бывает у спящего человека.
– Ты бесчувственный и, по-моему, не слишком воспитанный… Не ухаживаешь за дамой, не наливаешь ей вино, не произносишь в ее честь витиеватых галантных тостов… Может, тебе не нравится мое платье, мои бриллианты, моя прическа, сделанная парикмахером его императорского величества?… Ах, – загорелась она, – какое я сегодня видела в бутике платье! Итальянское, шелковое, нежно-бирюзовое, под цвет моих глаз, узкое в талии, с глубоким вырезом! Вот такое бы я купила! Вот в таком платье ты бы обратил на меня внимание!..
