А таких в Акмолинском женском трудовом лагере было чуть ли не большинство. Манерные барышни, работавшие до замужества, как правило, машинистками, секретаршами, библиотекаршами, а потом возомнившие себя невесть кем. Но были и другие женщины: образованные, известные. По рассказам её соседки по бараку Рахили, где-то в лагере на лёгкой работе трудилась жена самого Калинина. В СССР неприкосновенных нет.
А теперь они все – и машинистки, и артистки – попали сюда, в сердце Казахского мелкосопочника, как говорят местные, Сарыарка – Желтеющий хребет. Суровый край для сильных людей. А если добавить скудное питание, тяжёлую ежедневную работу и колючую проволоку в два ряда, то не удивительно, что и мужчинам, и женщинам приходится думать только о выживании. Тем удивительнее, что у кого-то ещё остаются силы думать, чувствовать и даже помогать более слабым.
У самой Александры в голове кавардак, в диком коктейле смешались совершенно разные, можно сказать, взаимоисключающие эмоции. Страх за дочку, которую она оставила в том большом опасном мире, и радость. Радость оттого, что не нужно больше бояться этого урода, который всё расскажет, и её посадят в тюрьму, а дочку отдадут в приют. Из-за дочки и терпела столько лет, засыпая и просыпаясь с холодным липким страхом в груди. А сейчас, избавившись от страха, готова горы свернуть, да поздно: кровиночка там одна, а Шура тут и готова выть от полнейшей беспомощности.
Хотя именно сейчас у неё, как и у всего лагеря, настроение приподнятое: буквально несколько дней назад лагерь перевели со строгого режима на общий, появилась крохотная надежда. Разрешили посылки, письма и даже свидания.
Получила письмо и Александра, самое настоящее, чуть потрёпанное письмо с маркой и почтовым штемпелем, отправленное ещё в марте. А по каким дорогам и инстанциям его носило, каким чудом оно не затерялось, наверное, навсегда останется тайной.
Анечка писала, что живёт с бабой Зиной, хорошо учится в школе, старается готовить так же вкусно, как мама, которую она всё равно ждёт. И хорошо кушает, хотя тут доча наверняка лукавит: заставить кушать высокую, в отца, и худющую, как тростиночка, Аню было большой проблемой.
А ещё Рахиль посоветовала написать письмо лично товарищу Сталину и всё ему рассказать. Всё рассказать… Александра закрыла глаза и непроизвольно сжала кулаки, вспоминая ту ночь.
Этот как всегда пришёл пьяный, завалился чуть ли не за полночь с обычным требованием жрать. Картошки ему жареной с салом захотелось. Пока она готовила на специально для таких случаев имеющемся в комнате примусе, этот оприходовал ещё с полбутылки водки, закусывая краковской колбасой, и, не затыкаясь, поливал её помоями. А потом…
В памяти всё отложилось так ярко и выпукло, как будто это произошло минуту назад. Жалеет ли? Жалеет, что дверь не закрыла. Кто бы мог подумать: такой важный боров, а заверещал, как поросёнок, и на четвереньках – в дверь, головой открыл и дальше в коридор, не вставая. И Витя, пьяница горький, в ту ночь каким-то чудом оказался трезвым, выскочил, оттащил. Надо было удержать себя в руках, обойти сзади и дать сковородой по башке, а потом душить, душить суку, пока не сдохнет. Тварь! Ненавижу!
Саша снова услышала его голос, такой по-барски вальяжный, чуть ленивый и уже пьяный, когда приходится чётко произносить отдельные звуки.
– Да, старая ты уже, некрасивая. Я тебе замену нашёл, Аню.
– Какую Аню? – не поняла Шура.
– Дура баба! Дочь твою…
Этот увидел её взгляд и дёрнулся, вскакивая со стула. Почти успел, сволочь, край сковороды попал не в висок, а значительно ниже, ломая челюсть. А потом… потом незакрытая дверь и трезвый сосед.
Обломанные ногти впились в ладонь: «Господи! Если ты есть, не дай жить этой мрази! Об одном молю: забери его, пока он не обидел мою дочку, Господи!»
– Машина! Бабоньки, машина едет! – Крик резанул по ушам, выдёргивая Александру обратно в реальность.
– Подъём! Хорош прохлаждаться, все за работу! – Вскочившая первой Машка-бригадирша начала криком подгонять остальных.
– Алька, где ты её увидела?
– Вон пылит. – Глазастая Алька ткнула рукой в сторону чуть виднеющегося на горизонте бурого облачка.
Теперь быстро вырастающий в размерах столб пыли заметили и остальные. Судя по всему, к ним действительно на приличной скорости приближался автомобиль, чего сроду не бывало.
– Давай, девоньки, шевелись. Нюрка! Что ты стоишь столбом? Лопата где? Бестолочь!
На кой хрен понадобилось гнать к ним автомобиль, гробя его на плохой каменистой дороге, Машку-бригадиршу интересовало мало, а вот в способности начальства создать им кучу проблем на ровном месте она не сомневалась ни капельки.
Впрочем, эта поездка, когда сам зам по режиму, чья власть над контингентом была сравнима разве что с божественной, самолично примчался на один из самых дальних лагерных участков, запомнилась отнюдь не неприятностями, а наоборот – маленьким чудом. Со временем обрастая всё новыми подробностями и небылицами, этот случай стал одной из местных легенд про золушку и принца, вырвавшего её из лап злого дракона. Хотя на то они и легенды, чтобы всё перепутать и исказить.
Новенький, но уже грязно-бурый от осевшей на него пыли ЗИС-5 остановился практически впритык к грядкам, чуть не наехав на них передними колёсами. Из кабины, как чёртик из табакерки, выпрыгнул невысокий полноватый мужчина в форме. Снял фуражку, ладонью смахнул набегающий на глаза пот и заорал:
– Некрасова! Александра Сергеевна!
– Мамочки, – тихонько выдохнула стоявшая рядом с Шурой непутёвая Нюрка.
– Я, гражданин начальник.
То, что режимник приехал за ней лично, было настолько неожиданно, что Шура даже забыла испугаться. Ведь цена жизни любой зэчки не шла ни в какое сравнение с ценой новенького грузового автомобиля. Да и самому оперу, не привыкшему к физической нагрузке, одутловатому и потному, эта поездка явно не показалась увеселительной прогулкой.
– Садитесь в кабину.
– Ой!
Тютя Нюрка забыла придерживать лопату, и та с мягким шлепком стукнулась о землю. К её счастью, Машка-бригадирша проигнорировала столь вопиющий случай головотяпства, вместе с остальной бригадой провожая идущую к машине Александру ошарашенным взглядом.
Нескольких заключённых, также ранее чудом получивших амнистию, не удостаивали ни персонального авто, ни тем более такого обращения.
– Яценко, дуй в кузов, сам поведу.
Шофёр от такого приказа охренел, но зная крутой нрав режимника, переспрашивать не рискнул, а выскочил из кабины и, чертыхаясь, залез куда велено. Не менее охреневшая Шура тоже безропотно села в грузовик, и машина тронулась.
Начальство, временно исполняющее функцию водителя, разговаривать с ней не спешило, и Александра не вытерпела:
– Гражданин начальник, а куда меня?
– Иван Иванович. В санчасть.
От странного взгляда, которым он её при этом одарил, а более от этого почти забытого вольного «Иван Иванович» задавать вопросы как-то расхотелось. Это что, предложение общаться, как с равным, или всё-таки такое изощрённое издевательство? Первое нереально, а второе можно организовать и не прилагая столько усилий.
Так молча доехали до санчасти, где их встретил задумчивый доктор из вольнонаёмных, которому Иван Иванович и передал Некрасову с рук на руки. Потом были отдельная палата и еда не из лагерного котла. Молочный суп, недосоленное пюре на воде с котлетой, жёсткой, как дубовая кора, и сладкий чай ещё утром казались несбыточной мечтой, но сейчас приходилось заставлять себя класть пищу в рот и, не чувствуя вкуса, пережёвывать.
Вопрос, почему она здесь, не давал покоя. Будь она родственницей кого-то по-настоящему важного, ещё можно было бы хоть как-то объяснить произошедшее с ней сегодня. И то, очень даже не факт, жена Калинина тому пример.
Ничего не сказали ей и работающие в санчасти заключённые; правда, за настоящие, с мясом, котлеты Шура узнала, что распоряжения насчёт неё пришли из самого Долинского.
