Энгельсгофену сообщили о приезде Гарсули, но барон не счел нужным выйти к нему навстречу и поручил провести обер-кригскомиссара к себе, на четвертый этаж. Вот почему на лице Гарсули можно было ясно прочесть гнев.
Энгельсгофен жил один-одинешенек, с денщиком-гусаром, на четвертом этаже комендатуры в тесной беленой комнатушке с альковом, где стояли только кровать да кресло; поэтому для гостя принесли простой стул. По мере того, как Гарсули поднимался по лестнице, лицо его все больше меняло окраску: сперва он покраснел, как рак, а затем стал фиолетово-синим, как индюк.
Фельдмаршал-лейтенант встретил обер-кригскомиссара сидя в кресле; он был без мундира, в простой швабской рубашке и держал в зубах длинную австрийскую трубку. Сославшись на старость и больные ноги и пробормотав какое-то извинение, он предложил гостю трехногий стул с таким видом, будто принимал своего сапожника.
Гарсули скользнул взглядом по комнате с тесным альковом и кроватью, посмотрел в окно, за которым виднелись укрепления и уходившее вдаль зеленое поле ипподрома. В комнате, кроме кавалерийской сабли, нескольких ржавых ключей да пары огромных охотничьих сапог у постели, ничего не было. По углам на толстых оштукатуренных стенах свили себе гнезда пауки. Гарсули сердито подумал: «Нету даже распятия нашего господа Иисуса Христа!»
Гарсули был грек с острова Корфу, но оставался верным сыном единой заступницы и спасительницы — римской церкви.
После такого приема Гарсули решил тоже не церемониться и, точно обухом по голове, ошарашил фельдмаршал-лейтенанта, вручив ему бумагу. То был строгий выговор верховных властей, и Гарсули знал об этом. Выговор, вынесенный «ex Consilio Bellico»[6], был тяжелым ударом для старого воина, одним из тех ударов, которые сокращают жизнь человека, которых в старости уже не ждут, не понимают и не заслуживают.
Прочитав послание, Энгельсгофен побледнел и выронил бумагу из рук, да так и остался сидеть с опущенной головой и дрожащими руками. По сути дела, ему приказывали передать власть над Темишваром Гарсули. На рескрипте с большими черными печатями красовалась каллиграфическая подпись графа Иосифа фон Хараха, боевого друга Энгельсгофена, что особенно тяжело подействовало на старика. «И Харах это подписал», — повторял про себя фельдмаршал-лейтенант, окидывая Гарсули презрительным взглядом.
Тот сделал вид, будто знать ничего не знает и ведать не ведает, но Энгельсгофен хорошо знал нрав этого выбившегося из низов придворного, и он понял, что дело тут не обошлось без вмешательства грека. А Гарсули тем временем принялся распространяться о чрезвычайной важности своего приезда в Темишвар. О том, что, дескать, миссия его известна даже самой императрице. И это, мол, ее желание — указать народу, занявшему столь обширную территорию венгерского королевства, его место.
— Расцияне совсем обнаглели, — говорил он, — и вовсе не заслуживают вашей благосклонности, фельдмаршал-лейтенант. Даже трудно себе представить, что они задумали! Стать государством в государстве! Status in stato! В Вене уже точно известно, что с турецкими войнами покончено навсегда. И этот сброд нам больше не понадобится. Пусть же отправляется туда, откуда пришел. Во всяком случае, — продолжал он, — в Вене решено расселить расциян по всей территории Венгрии, подчинить их камеральным законам государства. Пусть обрабатывают землю! Поселим их в деревнях, построим дома в нитку, по линейке землемера, заставим принять католическую веру. Офицеров распределим по регулярным полкам. Солдат превратим в крестьян, в землепашцев, как хорватов и венгров. В империи не может быть исключений, ваше высокопревосходительство. Всю эту часть Европы следует европеизировать. И потому повторяю: администрация тут должна быть австрийской, и все распоряжения будут поступать только из Вены. На этом основании я хочу, первым делом, посетить офицерские гауптвахты и побеседовать с арестованными. Особенно же с находящимися под следствием братьями Исаковичами и капитаном Пишчевичем, которым втемяшилось ехать в Россию.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Их имена уже внесены в список генерала Шевича{26}, и они, вступив в армию ее императорского величества Елисаветы Петровны, стали, так сказать, дезертирами. Из вашей докладной записки я с ужасом убедился, что в список Шевича внесены целые кланы офицеров бывшего Подунайского полка ландмилиции. В Вене считают, что тот, кто посоветовал дать этим офицерам отставку, сошел с ума. Я хочу самолично повидать этих офицеров, я сам с ними поговорю. И после этого разговора у них наверняка пропадет охота переселяться в Россию. Кроме того, пусть завтра же, на экзерцисплаце эта ландмилиция пройдет парадным маршем. И еще я хочу посмотреть Махалу, где возникли беспорядки.
Пока Гарсули разглагольствовал, Энгельсгофен еще глубже уселся в своем кресле. В последние дни он как-то отстранился от жизни Темишвара. И даже не ходил в театр. Не хотел он вмешиваться и в дела Гарсули. Уставясь на него холодным взглядом своих голубых глаз, фельдмаршал-лейтенант молчал, окутанный густым облаком табачного дыма.
Энгельсгофен был более шести футов ростом. Когда он сидел в седле, его ступни свисали ниже колен лошади. А когда он, развалившись в кресле, вытягивал ноги, нужно было далеко обходить его. И голова у фельдмаршал-лейтенанта была огромная, как у коня.
Пока грек трещал как сорока, старый барон думал про себя: «Нет, никакой он не обер-кригскомиссар, а просто мелкая канцелярская крыса. Отец его наверняка был вечно голоден, потому и сам Гарсули — такой завистник. Готовился он, верно, стать попом, вот и говорит в нос, и в армию попал случайно, а в придворные пролез, чтобы омрачить мне последние дни».
Молчание фельдмаршал-лейтенанта приводило грека в бешенство, и он вдруг принялся орать, как орал на своих писарей. Потом замахнулся тростью, будто хотел огреть ею старика, но тут же положил ее на пол, между собой и Энгельсгофеном, словно делил мир надвое. Немного успокоившись, он уже гораздо тише, вкрадчиво, словно венецианский скопец, сказал:
— Перво-наперво следует воспрепятствовать сербам служить целыми братствами в одном полку и селиться родами в одном селе. Расциян связывают братства, роды, и в этом таится опасность. Они как овцы идут друг за дружкой повсюду. Сейчас им взбрело в голову переселиться в Россию. Кто знает, что они придумают завтра.
Тем временем Энгельсгофен позвал дремавшего перед дверью гусара, приказал ему спуститься в канцелярию и сказать, что обер-кригскомиссар желает посетить гауптвахту.
Потом он без посторонней помощи стал одеваться и причесываться, ни на минуту не выпуская изо рта трубку.
Гарсули ехидно кашлянул и достал щепотку табака из табакерки, которую держал словно флейту.
— Нехорошо, — сказал он, — что вы, фельдмаршал-лейтенант, держите этих офицеров под домашним арестом. Считаю, что их следовало бы послать к профосу. И при надобности заковать в кандалы.
Энгельсгофен улыбнулся при мысли о том, что греку и не снится, что он по вечерам захаживает к этим офицерам сыграть партию в фараон. А сколько было бы разговоров, если бы грек знал, что им даже разрешено вместе с женами посещать театр.
— Я просмотрел, — продолжал Гарсули, — бумаги, сохранившиеся у полковника Вука, или Волкана, иначе говоря, Вольфганга Исаковича от прошлой войны. По сути дела, это настоящая летопись бунтов и предательств. Исаковичей следовало перевешать еще во время войны с французами. Кстати, пусть себе едут в Россию. Здесь, слава богу, останется простой темный народ, с ним будет легче. Я намерен — таково, кстати, и желание государыни — навести в этой части королевства порядок. Будем рыть каналы по системе графа Мерси{27}. Согласно французским прожектам. Здравый рассудок не мирится с тем, что осуществлению созданных по законам логики планов может воспрепятствовать орда косматых завывающих сербов.
